звонит… про тебя спрашивает…»
Через десять минут я был в кабинете.
Володя – полный лысеющий мужчина с холеным лицом и пухлыми руками – сидел за огромным полированным столом. Плавным, почти женским движением руки он пригласил меня сесть в кресло напротив. Далее было произнесено несколько дежурных фраз о задачах коммунистического воспитания молодежи, и Володя перешел к главному: он предостерег меня от ошибок, которые я мог совершить, не зная правил той игры, о которой я говорил раньше…
Домой я возвращался нагруженный, как верблюд, с бланками различных видов отчетности.
В Черноводске перед пленумом Нешко познакомил меня с первым. До комсомола он работал начальником колбасного цеха на мясокомбинате. Фамилия его была Вырский, звали Семеном, а отчество он имел – Михайлович. Именем и отчеством Вырский гордился. Еще в «мясухе» отпустил усы, чтобы быть похожим на тезку-маршала, и ждал, когда окружение это заметит. Но… Буденным его не звали, а вот кличку «Сенька-колбасник» он получил и с ней пришел работать в райком.
Вырский был мужик строгих правил и параграфов. Хоть весь свет завались, а отчет в обком уйдет вовремя или чуть раньше установленного срока либо самого мероприятия, по которому мы отчитывались. С первого дня мы невзлюбили друг друга. Но все же проработали вместе три года: я не умел и не хотел воевать с ним, а он, узнав мой характер и стремление объять необъятное, поутих и дал мне возможность развернуться – понял, что за моей широкой спиной можно прекрасно жить: надо «поднять» дохлое мероприятие – пожалуйста, подготовить доклад – нет проблем, организовать субботник, соревнование, провести конференцию, семинар – все в наших силах.
Удивительно, но мне нравилась эта сумасшедшая работа. Нравилось делать то, чего не могли сделать другие, связать несвязуемое, отыскать средства там, где, казалось, грош не валялся, найти общий язык с ветеранами, школьниками, пропагандистами, лекторами, прожектористами, спортсменами, тренерами, журналистами… День пролетал в текучке дел, вечер оставался для работы в первичках, выездов в село на собрания, занятия политкружков и прочие мероприятия, часто к обязанностям второго не относящихся: Сенька, зная, что я могу вытянуть любую идиотскую идею, бросал их, как прима цветы в толпу поклонников.
Я стал часто бывать в Н-ске: ездил на совещания, отчеты, возил актив на учебу. Днем мы сидели в актовых залах, а вечером на гостиничных «капустниках» спорили о том, что ждет комсомол в будущем. Многие коллеги видели в комсомоле «устаревшую форму работы с молодежью».
– При чем тут форма, – говорил я, – важно содержание, важны люди, которые могут работать с молодежью и, чего греха таить, не боятся этого занятия.
– Где ты видел таких? – спрашивал меня Витковский. Он без ума любил пиво и более крепкие напитки и не пропускал ни одного гостиничного сборища. – Где? Нет таких – вымерли они в меловой период, да и были ли?
Циник Витковский был в чем-то прав. Но согласиться с ним я не мог. Это рушило основы, на которых я стоял, во-первых, а во-вторых – мне казалось, что еще чуть, еще немного, и «механизм», который ты так тщательно раскручиваешь, заработает сам и будет работать без посторонней помощи. Но напрасно. И в комсомоле, как во всей нашей жизни, складывалась одна картина: везло на лидера – двигалось дело, уходил вожак – и все останавливалось. Это напоминало езду в санях по асфальту, и я все больше приходил к мнению, что здесь нужен не внешний стимул – организатор, а внутренний, но что могло быть таким стимулом? Что? За три года я не нашел ответа на этот вопрос и уж наверное не найду…
Мишаня резко тормознул, и я ударился головой в рычажок дворника.
– Что случилось? – спросил я.
Он испуганно посмотрел на меня и сказал: «Колька в окно смотрел… синий…»
– Не может быть, тебе показалось…
– Показалось, – повторил за мной, как за гипнотизером, Мишаня, переключил скорость, и мы поехали дальше. Но о прошлом я уже не думал: Мишаня вернул меня в настоящее…
Future
Потолок, который был над ним, нельзя было назвать белым, кроме того, в углу палаты, там где вверх уходила труба от радиатора водяного отопления, располагалось огромное грязно-желтое пятно. Все это создавало ощущение неухоженности, неустроенности и тоски, какая бывает во всех помещениях, где люди не живут постоянно.
В палате несколько кроватей, они свободны, потому что все обитатели собрались в углу помещения и о чем-то шушукаются. Это, скорее всего, лазарет при части, об этом говорит убогость заведения, а также то, что там, в углу на табуретках, сидят так называемые разноплановые больные: один с перебинтованными ногами – эпидермофития, другой с перемотанным горлом – ангина, у третьего ничего не перемотано, но вид у него – краше в гроб кладут, бледное лицо с синими мешками под глазами.
Троица обсуждает какое-то из ряда вон выходящее событие. Веригин, приоткрыв глаза, прислушивается. Оказывается, вчера в лазарет заходил начальник штаба полка. Узнав, что в лазарете не хватает коек больным, он принялся всем ставить диагнозы. Особенно досталось «грибкам» [12], те, которые могли надеть сапоги на пораженные ноги, тут же выписывались. Уравняв число больных с числом кроватей, энша [13] покинул лазарет, заявив, что теперь раз в неделю будет сам лечить его обитателей.
Веригин попробовал пошевелиться, это ему удалось, но он застонал от боли.
Троица обернулась, и тот, у которого было перемотано горло, сказал сиплым голосом:
– Ожил, надо врачу сказать.
Он убежал куда-то и вскоре появился вместе с худым мужчиной в белом халате, надетом поверх военной формы.
– Как чувствуешь себя? – спросил врач.
Веригин не торопился отвечать.
– Голова болит?
– Да, – тихо сказал Веригин.
– Тошнит? – спросил врач.
Веригин хлопнул глазами в знак согласия.
– Чудненько, – отреагировал на это врач и обратился к парню с повязкой на шее: – Пряслин, будешь смотреть за ним. Он не должен вставать и ходить. Принеси ему судно… Выполнять все, что попросит…
– А вдруг он выпить попросит, – съехидничал неперебинтованный.
– Ты, Барабанов, кажется мне, не только руки отморозил, но и мозги, – жестко констатировал врач. – Помолчи, когда старшие говорят.
Дав распоряжения Пряслину, врач ушел, и почти сразу же после его ухода пришла медсестра. Троица при ее появлении оживилась, но она не стала кокетничать с больными, а распорядилась перевернуть Веригина и всадила ему в ягодицу болезненный укол.
– Магнезия, – сказала она не то Веригину, не то всем присутствующим.
К вечеру Веригин, хотя и не общался с собратьями по лазарету, знал о них довольно много. Пряслин, например, никак не мог избавиться от ангины. Она была какая-то странная, никогда не проходила полностью, а только чуть затихала, а затем вспыхивала с новой
