приобрело вид принуждения. – У тебя нет выбора, ты послушно перебираешь одну бутылку за другой, воспроизводишь вслух громко и чётко названия (ради повышения индекса иммерсивности): Legacy by Angostura, Samaroli Over The World, Thirty year old Fin…
– Но я не хочу этого делать, это – не я! – Бутылка грохнулась из Надиных рук на пол, но не разбилась.
– Каждый твой шаг должен соотноситься с каким-то мотивом, например месть за предательство, подростковая влюблённость или травма в прошлом, скажем, травля в школе или родители, подвергавшие тебя насилию.
– И что будет, если моё скромное бытие таковым мотивом не располагает?
– Возникнет нежелательный риск, что снаружи ты покажешься чересчур бессмысленной для восприятия: как ты двигаешься вперёд, если тебя ничего не толкает?
– Это же, право, чудо: не могу же я сама, без пинков?
– И если ко всему прочему в тебе не найдётся достаточно миловидности и обаяния… сочувствую, тут вообще ничего не поделать, тебя никогда не услышат, попросту не захочется, я лично последние страниц десять себя заставляю, и то только потому, что ты моя сестра. Так что, будь добра, вываливай подноготную не тая!
– Ах, миловидности?! Могу я просто не хотеть? Или таких вариантов нет?
– Не хоти. Но предупреждаю, хуже, чем быть тихой, – быть банальной. Всё просто: если ты предпочтёшь вовсе не высказываться, праздный зритель с большой долей вероятности откажет тебе в праве на существование. – Изображение в аккуратном норковом манто нырнуло в стробоскопический тоннель. – Ты просто исчезнешь, как будто тебя и не существовало.
– Стой. Но зачем мне думать о том, как именно я буду воспринята? Ну, нет и нет. Я всё понимаю, но чего из-за этого плакать?
– А может, это и есть твоя скрытая мотивация и всё нутро твоё втайне стремится к сближению с невидимым субъектом через протест? Дурная привычка, сестрица, ох дурная, от неё нужно избавиться в первую очередь. Выбери что-то более приземлённое.
– Мне незачем перед собой оправдываться.
– Послушай, Надя, это чересчур сложно, ты не вызовешь и капли сочувствия с таким настроем. Точнее, тебя просто не вывезут. Всех подписчиков так растеряешь. Почему, спросишь? Всё на поверхности: в тебе невозможно узнать себя, с какой стороны ни подступись.
– А если даже я сама себя в себе не узнаю?
– Немедленно скорректируй своё поведение, будь как зажигалка в форме береговой гальки, что ложится в руку как влитая, и не суть, что ты высекаешь тот же самый огонь, как и любая зажигалка из супермаркета или спички, главное, что гладкость твоя будет соотноситься с морской волной и вечностью…
– Тебе бы в маркетинг податься.
– Я тоже умею язвить и потому рекомендую обзавестись интуитивно понятным интерфейсом, способностью быстро адаптироваться к любым запросам потребителя, функциональностью – это необходимые условия успеха коммерческого продукта, но далеко не достаточные. Сделай так, чтобы через посредство твоего образа люди утверждались, становились увереннее и позитивнее. Не бойся перенасытить рынок нашей мордашкой. Не знаю, причешись, что ли, у тебя шикарные волосы, зачем ты прячешь в хвост?
– Прости, отвлекусь. – Изображение Нади на экране телефона её сестры скользнуло вниз, уступив место пепельно-чёрному потолку и лампочке прямо на проводе. Голос прозвучал тише: – Вам здесь или с собой?
Сестра свистит мелодию Sing, Sing Blue Silver.
Никаких скрытых устройств, никакого человеческого черепа. В шкафчиках всё те же куклы, таблицы с числами, карты звёздного неба. Оно и ясно – это был бы самый унылый контент в мире: я выбиваю кофейный жмых из холдера, ваш макиато, хорошего дня, точнее, доброй ночи. И ещё разок: я выбиваю кофейный жмых из холдера, ваш макиато, хорошего дня, точнее, доброй ночи. И ещё разок: я выбиваю кофейный жмых из холдера, ваш макиато, хорошего дня, точнее, доброй ночи. И последний: я выбиваю кофейный жмых из холдера, ваш макиато, хорошего дня, точнее, доброй ночи. Звенят колокольчики, девушка с коляской ныряет в туман.
– Но зачем мне это, если конец один – я умираю под завалами здания? – вновь выросла Надя на экране с распущенной копной рыжих волос.
– Ещё рано. Стоп… что? Какого цвета у тебя волосы?
– Рыжие… каштаново-рыжие.
– Ты покрасилась?
– Нет, это мой натуральный цвет.
– Ну нет, нет же! – воскликнула сестра. – Тогда это и мой натуральный цвет?
– Получается, так, – с подозрением протянула Надя.
– Твою мать, тут ни слова про рыжину! – Её копия бросила руль и рылась в каких-то бумагах. – Мы так не договаривались!
Наде вдруг пришла в голову мысль, будто реплики сестры были записаны заранее в студии, и если Надя перестанет отвечать на выпады, то они как ни в чем не бывало продолжатся. Тем временем волосы сестры заиграли цветом, будто на картинах Эйзенштейна.
– Но ведь это побуждает к определённому поведению, к определённому характеру! Это же что-то символизирует!
Надя молчит.
– Что, прям и брови рыжие?
Надя молчит.
– Спасибо хоть на том. Но вообще хочу сказать, что рыжий – должен быть с первых страниц рыжим. А по веснушкам что?
Молчит.
– Оно и видно, глянь за окно! И кто он?
Молчит.
– Брось это, сестрица, думаешь, я не вижу? Кто он?
Молчит.
– Прелестная сентиментальность.
Молчит.
– Чего молчишь? Проверяешь? – зло рассмеялось изображение. – Скажи ещё, что ему не нравится, как ты улыбаешься? Я найду и оскоплю твоего Сашку. Точнее, он сам ко мне прибежит как миленький.
– Он не мой, и я не говорила, как его зовут, – вздрогнула Надя.
– Потому что ты и сама не знаешь.
– Я просто выдумала это… и тебя тоже, всех вас, ты – моя реакция, навязанный идеал, который преследует меня по жизни.
– Если допустить, что одной из нас и правда нет, то кого? Меня здесь, с детьми, в браке, с какой-никакой карьерой, социальными связями, или тебя, сидящей в одиночестве в странной антиутопической дыре с историей, которая не клеится, как к ней ни подступись, и вдобавок с какой-то кометой в анамнезе… Надя, подумай сама: какой заговор, какие петли времени, о чём ты?
– Что есть, то есть. Выбирать не приходится.
– Ты мне не веришь?
– А ты сама себе веришь? Если я – твоя реакция, то реакция на что? У тебя же нормальная жизнь!
– Да… и во многом благодаря тебе, Надя. Нет никаких нормальных или ненормальных жизней.
– Ну кто-то же из нас, получается, точно не в себе. Кто я, по-твоему?
– Ты? Ты – голос, к которому я обращаюсь в моменты отчаяния, который мстит моим обидчикам и успокаивает, когда тревога переполняет моё сердце. Голос, которого нет, мои душевные метания, моё осуждение родителей и моя неуверенность перед обществом. Нормальная, ненормальная… уж не потому ли так редко мы общаемся, что теперь в этом нет большой необходимости? И ничего иного не остаётся моей верной сестрице, кроме как прозябать не пойми где, не пойми с кем?
– Можешь даже не стараться.
– Да-да: и моя ревнивая упёртость. Всё это заперто в ларце с надписью «Никогда не открывать».
Надя швырнула телефон на прилавок, схватила связку ключей и, разъярённая, направилась к кладовке. Не без трепета взглянула она на чёрный провал в конце коридора, но выбрала всё же следующую дверь.
…Для того чтобы стать тем, кто я есмь, мне надлежит прекратить своё бытие.
Андре Бретон. Надя
Проснулся Саша с тяжестью не только в голове, но и на душе, затем нехотя подобрался к окну, зажмурившись от чрезмерной яркости света. Сквозь едва рассеянное тюлем полуденное солнце доносился плач. Там, что ли, у маленького мальчонки подохла собака? Очень горько он плакал, сидя на руках у дедули, у которого и у самого глаза застилало, мальчонка же отбивался, не хотел и слышать уговоров, видимо, сильно был к ней привязан. Приходится долго тереть кулаками зенки, чтобы понять, в чём тут именно дело. Рядом никого, встаю. Они сидели на скамейке перед детской площадкой, а за спинами у них тактично раскачивались стебли топинамбура с весёлыми жёлтыми наконечниками. А какие-то девочки хором кричали:
– Отпустите Алису гулять! Отпустите Алису гулять!
Но Алису гулять не пускали, женщина грозно швырнула что-то матом и с размаху захлопнула окно, и дальше, как бы дети ни орали, окно не открывалось. Звуковая сепия. Мне кажется, я был таким же мальчишкой, когда умерла моя собака. Только с того момента я начинаю что-то помнить целостно, до этого – лишь
