скрежетом вдали. Вот какова правда, поэтому уж лучше тут быть частью беспорядка, игрушкой, оставленной воображением до более удобного случая. Ни прошлого, ни будущего, лишь роль в порыве безотлагательного, почти случайного влечения.
Ну и пусть, я и не против, в конце концов, всем нам уготована доля быть частью чьих-то сценариев. И если уж выбирать между девичьими грёзами и воплощённым адом…
Он с виноватым видом пришёл к Наде, вручил с порога огромный букет сапфировых гортензий и вновь уловил тонкий аромат эстрагона (вновь? когда успело стать вновь?), она ждала с ужином в прозрачном персиковом пеньюаре с ромашковым принтом, светилась от счастья, и Саша тоже, и это было то самое живое чувство, будто прошлое горит окончательно вместе со всем балетом и балластом и нет никакой необходимости в дополнительных объяснениях.
Мы пьём из высоких запотевших бокалов просекко, она всё время говорит, что я ей кого-то напоминаю, мурлычет на плече, полусознательное существо, я без остановки дарю ей серьги в форме пожирающих себя змеек, понимая, что лучшего применения им всё равно не сыскать.
Ты не расспрашивала меня ни о чём, и я тебя тоже, и за это мы всегда будем негласно благодарны друг другу; секреты между нами невозможны, ни сейчас, ни завтра, ни задолго до нашей встречи. Да я бы и не смог ни на что ответить, как не смогу объяснить, куда и зачем утекают сквозь пальцы предметы. Ещё вчера они были надёжно скреплены струбцинами и липкой лентой и составляли, таким образом, обыденность. Наверное, поэтому меня и не покидает ощущение, будто смысла в принципе нет, ведь если бы смысл был, был бы смысл к смыслу тянуться, а бессмыслицы – избегать и не осталось бы в мире места хаосу и злу. Поэтому и говорить здесь не о чем. Простой салат с руколой и креветками в твоём исполнении играет новыми красками, хоть я почти и не чувствую вкуса еды (от меня этого не требуется), каждый звук, шорох пуговицы, выскальзывающей из прорези, этот сон я наблюдаю позади окна из темноты: тёплое свечение приглушённого светильника, она отдавалась, а после едва заметно сияла светом Вавилова – Черенкова, объятая холодным запахом молодого тела, засыпала на моём плече – или делала вид, что засыпает. Ей нравилось ничего не знать, а ему нравился оттенок её помады и запах, он тихо дышал её льющимися волосами и невольно вспоминал детали никогда не происходивших событий. А они-то уж – минуты – знали себе цену: не замолкали ни на секунду, из темноты откуда-то сверху шептали:
«Зачем вы сделали это? Камрад Саша!»
«Вы слышите?»
«Зачем вы сделаете это?»
«Неужели вам не жаль их всех?»
«Чёрт подери, а ведь я почти решился предложить вам кофе с моими фирменными сухариками».
«Угадайте какой?»
«Лучшая тайская арабика, это вам не сраная Бразилия, это Блек Айвори».
«Вам это ничего не говорит?»
«Блек Айвори – это частично ферментированные в кишечнике юного слона отборные спелые зёрна, выращенные на высоте не меньше тысячи двухсот метров в жаркой и влажной среде Таиланда».
«Не каждый смертный заслужил кофе из дерьма, пусть даже и слона».
«Вам смешно?»
«Просто мы слеплены из разного теста».
«А кто-то вообще пьёт растворимый».
888
В девяностый раз, когда Саша сидел на оттоманке под распахнутым веером, Надя, скрашивая безделье, размышляла, как бы оно всё повернулось, если бы она не открыла дверь? Или соизволила прежде взглянуть в глазок, а там вместо Саши очутился бы, скажем, участковый, явившийся для того, чтобы взять показания по поводу украденного ковра. Ведь в украденный из подъезда ковёр поверить куда проще, чем в патологическую привязанность к случайному посетителю кофейни. Почему она так уверена, что он и правда «Саша»? Вдруг девушка заметила, что молодой человек выкарабкался из своих мыслей и пристально изучает набросок на четвертинке. Вновь этот взгляд: никогда прежде она не сталкивалась с подобным, нет, не так: оттиск его взгляда содержался во всех предыдущих и будущих волнительных моментах, и вот от этого ей почему-то стало смешно, но Надя сдержалась.
– Её зовут Тамара, – произнёс Саша преспокойно. – Эту девушку за мольбертом. По крайней мере, когда-то звали так. Верно? Кому, как не тебе, это знать.
Будто в полудрёме в окно хлынула со шквалистым ветром и ливнем осенняя хандра, которую особенно приятно встречать в объятиях постели. Кто это вообще такой и что он себе позволяет? Нежно сжимает твою руку в своей, а ты – что? Даже если и десятилетие знакомы, разве возможно знать по-настоящему, разве есть в цифрах хоть капля предсказуемости? Подыгрываешь.
– Я встречал множество её различных сущностей множество раз, – как-то даже обречённо ухмыльнулся он. – В нетронутой темноте невольно может показаться, будто мифическая она идёт где-то рядом, хлипкое предчувствие длится всего одно мгновение, затем бесследно исчезает. И для этого вовсе не обязательно наворачивать круги в пустой квартире. Каждый день в метро, в толпе… обычно это ощущение настигает в переполненных электричках, порой даже в которых еду я сам, но чаще – в тех, что пулей пролетают навстречу, и в такси бесполезно кричать «Остановись!» – там всё равно никого не будет. Иногда я сбегаю по бесконечной лестнице вниз, под острым углом я различаю её удаляющийся силуэт на тротуаре, задыхаюсь, один пролёт сменяется другим, но я не становлюсь ближе ни на дюйм и вдруг натыкаюсь на открытое окно, делаю глубокий вдох и вновь кричу. Я не могу, не могу не кричать! А вокруг всё заволакивает дымом. Её образ плотно переплетён с тысячами других – из-за этой вакханалии форм и содержаний кажется, что она и вовсе лишена их. О её присутствии сообщает всегда какая-нибудь мелкая деталь: где-то заколка до ужаса знакомого цвета; где-то интонация услышанной фразы, вырванной из контекста; движение руки, поправляющей непослушную прядь…
– И всё же кто она? – спросила Надя спустя минуту обдумывания.
Дождь перестал, а лужи сковала спонтанность ноябрьского морозца. Повинуясь незримому потоку, она взялась за иллюстрированный альбом и распахнула на случайной странице, внимание её тут же переметнулось на «Нарцисса» Караваджо, а у Саши защекотало в носу. Перелистнула на «Тития» Риберы – кольнуло в боку. Дальше, к «Ночному кошмару» Генриха Фюссли – сбилось дыхание. Они и сами сидели – выщербленные из тени – будто нарисованные, прикованные к дивану и друг к другу.
– Хм. Она не человек, нечто параллельное человеческому, – снова ухмыльнулся Саша, но ещё несколько мрачнее. – На самом деле я знал её под многими именами, всякий раз, когда я был близок к тому, чтобы схватить её, мне приходилось просыпаться от нестерпимого стона будильника и находить себя в постели. С тех пор я ищу её, но натыкаюсь лишь на других ищущих её, подобно мне. Нас много, очень много – все те, к кому она успела прикоснуться.
Дистанция меж мной и Надей без устали претерпевала изменения, то сокращаясь до переплетения тел, то вырастая до мыслимого предела, растаскивая нас по разным углам комнаты. Прикосновения – рифмовались с замыслом, становились центром притяжения взглядов среди логично-нелогичной неразберихи. Пару раз мы вместе оказывались у окна и, по очереди тыча пальцем вниз, находили в непримечательной заснеженности двора детали, способные заново пролить свет на.
– А иногда мной завладевает уверенность, что это не мы её лишились, а она – нас и теперь она всего лишь метафора чего-то, пустая ссылка, ведущая в никуда, транскрипция несуществующего языка, мимолётное влечение в глазах человека напротив, заставляющее смущённо отвести взгляд куда-то в сторону, а снова глянешь – и след простыл.
В следующую секунду мы, превозмогая созерцательную безучастность, бросались отыскивать эти вещие отметки на запястьях друг друга, восходя по нитям сухожилий всё выше к смыслам, обретающим в нас плоть.
– Она – чёрная птица, что скачет по краю крыши панельной девятиэтажки, за которой ты в часы праздности наблюдаешь из окна напротив, пойди поймай её – скорей уж сам расшибёшься; а до горизонта, глянь, в ряд ещё сколько-то таких же крыш, таких же птиц, и кроны небольшого бульвара, и высотки соседнего района, и трубы, и небо, янтарное закатное небо, и синее солнце – и это всё таится в одном-единственном моменте, а она – ключ от него. Она будто история, что проигрывается вспять…
