class="p1">«Ключ-ключ-ключ», – эхом отыгралось в голове.
– От чего ключ? – Надя детально изучала свою ладонь в тусклом свете.
– Может, от той первой содержательной действительности, а может, от пустоты. Я не знаю, это всего лишь моя неубедительная догадка. Не суть даже, от чего именно: главное, что это всегда самый ржавый и самый последний ключ на связке, и я перебираю один за другим, истуканом стоя перед запертостью. И нужно бы уже бросить бессмысленное занятие, но мне жаль потраченного времени, я будто смертельно болен этой идеей…
– Какой идеей?
– Я покажу, – он достал из сумки старый ноутбук, открыл его и повернул к девушке синим экраном. – Если ты мне поможешь.
– Он сломан?
– Позволь, – Саша аккуратно притронулся Надиной кистью к потёртому корпусу лэптопа, и он ожил.
И мы стояли лицом к лицу и глядели на зелёный луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. – И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо.
Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра
Я что-то говорю своему отражению в чашке с минералкой. В узкой полоске света слежу за тем, как пузырьки отрываются ото дна и суетно спешат на поверхность. Щекотно в носу. Сколько недель минуло с тех пор, как я начал ходить кругами? За всё то время я побывал в каждом мыслимом и немыслимом уголке планеты. Главное – не оборачиваться.
Кажется, это было вчера, а на самом деле промелькнула не одна тысяча лет. Пожары, башни, кометы, пандемии, извержения вулканов, ядерные взрывы. Никто и не заметил, что весь мир разошёлся по швам, будто по инерции люди продолжили ходить на работу, учиться в университетах и школах, игнорировать утреннюю зарядку. Отчего эта зацикленность на повседневных привычках видится болезнью? Я смотрю в кружку, и мне кажется, что нам следовало бы брать пример с пузырьков в газированной воде: дрожать, но всё же тянуться к поверхности, чтобы там раз и навсегда избавиться от временного контура личности.
Порой Тамара и похожие на неё люди встречаются на пути, а порой её нет, но чаще и то, и то одновременно; воскрешая в памяти мимолётный образ – лекало человеческого влечения, тщательно погребённый под слоями других женщин и стран, с одной стороны, я чувствую будто бы облегчение после зуда, но с другой – именно облегчение и напоминает о самом зуде, с которым я свыкся абсолютно. Главное – не оборачиваться.
Крепкая перекись по старой кровавой корке, которую я старательно выскребал ногтeм из своей жизни. Можно ли этим оправдать (не) совершенное мной зло? Я даже не знаю. Да и так уж оно велико, с другой стороны? Жизнь твоя никак не поменялась, ты отработала смену до конца, как и положено, а потом поплелась домой, прежде купив в магазине десяток яиц, чтобы приготовить из порченого кефира блинчики. Этих денег неимоверно мало. Чтобы изменить что-то кардинально в судьбе человека, нужны более решительные действия.
Впервые я потерял Тамару, кажется, во сне, на празднике весеннего равноденствия, она была среди других девушек с венком из одуванчиков на голове, в белом лёгком льняном платье, я не отличал её от других. Вопрос лишь в том, как преподнести себе то, что ускользающее гонится за догоняющим вдвое быстрее, чем догоняющее – за ускользающим; в тот день я только учился понимать жизнь, рвал один конверт за другим и безропотно следовал указаниям из «Ренисанса» и потому на самое мгновение восхитился этим выводом, затем обулся и рванул прочь, вглубь леса, и чем дальше позади оставалась опушка с ЛЭП, тем становилось смешнее. Лучше не видеть, схватить мимолётный образ и посадить в золотую шкатулку. Борясь с неудобством холодной постели, я осознавал отчётливо, что в мире есть только один свет – это добро, в каком бы виде его руда ни проступала на поверхность, хоть в форме рытвин, печали или боли; снег ещё лежит, но в целом весна – ранняя – берёт своё. Смех и треск костра оставались глубоко позади, а отблески ещё играли в моей душе: «Да, – говорил я себе, и сказанное сразу же утраивалось и улетучивалось, – есть только добро»; в этом лесочке я ориентировался с закрытыми глазами, там, за поросшим холмом, что ранее был засыпанной свалкой, влачат своё существование окна дома, в котором я вырос. А в окне – моя ещё молодая мать, смотрит с любовью, дожидается, спрашивает сердцем:
«Что изменилось с тех пор?»
«А что-то в принципе меняется?»
«Ничто никогда не меняется».
«Меняясь без остановки».
Кардинально – нет (повторюсь: для этого нужны более радикальные меры), но что-то всё-таки кольнуло; я шёл домой по просеке, петляя разнообразия ради; часть меня сочла это явление важным, миновал замёрзший частично пруд, я едва чувствовал ноги, ибо обуться-то в конечном счёте мне не удалось. Вот уже и выбитый на спор фонарь, небольшая потеря: как и остальные фонари, этот не работал или работал пару часов, но исключительно днём; слышу: идёт кто-то за мной. «Неужели, – думаю, – она?» Оборачиваюсь: несколько фигур нагнали, зажигалкой перед лицом поводили, поняли, что свой, пожелали доброй ночи, и мы разошлись. Все местные знали друг друга в лицо. Сейчас, конечно, всё по-другому: и людей понаехало непонятных, понастроили коттеджей, дороги проложили, прямо через поле к реке. Только вот колодец засыпать пришлось, берёзу выкопать, а ещё черёмуху, шиповник и клён… Главное – не оборачиваться.
Что есть Тамара по существу?
Ха. А сам сидишь и не знаешь, что ответить. Это ни в коей мере меня не оправдывает, я полностью признаю вину за (не)содеянное. Шучу, не признаю. Но не сказал бы, что вина не чествует меня, так уж я устроен, я утверждаю: более всего я виноват перед собой и только перед собой, но и это не гложет мою совесть. Ибо это неправда. Если когда-нибудь я в секунду слабости для того, чтобы спасти себя, свою честь или душу, скажу, что отказываюсь от своих слов, то знайте – я буду врать, я никогда не откажусь, так уж я устроен, не всегда на всё закрываю глаза, на многое закрываю, но не на все замки, только на верхний и засовчик. Заперся, забился в угол, но и туда нещадно просачиваются голоса…
«Засияла луна, и вы решились наконец?»
«Что это за чувство: сжимать в руках живое существо?»
«Ощущать пальцами горло».
«Изо всех сил передавливать сонливые артерии…»
888
Где она? Место встречи определено временем года. В такие моменты она становится частью природы, ещё одной стихией – неистовой, манящей; лист, опавший раньше срока, не ведая того, приземляется ей на спину. Не лучшая ли участь для простого листочка? Пальцы её напряжённо углубляются в сухой дёрн, пронизанный корнями акации. В десятом году солнце не заходило за облака больше двух месяцев кряду, и её насытившаяся светом кожа на спине сделалась сестрой реки в переизбытке своего разлива, на первый взгляд неотличимого от бесконечности океана; она была необходима всему окружающему пространству, включая меня. Тамара была непредсказуема, была едва заметным колыханием свечи во мраке, приковывала к себе мой нездоровый взгляд; эхом далёкого смеха она играла среди невесомых пролётов воздушных замков, являя собой саму непринуждённость: бывали мгновения, она вдруг ни с того ни с сего не позволяла к себе прикоснуться, и тогда её невозможно было отнести ни к каким разумным средам, лежащая в одуванчиках и бесконечно плетущая венки, она становилась чем-то обособленным от логики города, живым, полноценным воплощением природного естества и вольности.
Мы лежали на полотенцах на берегу реки Т* среди густого кустарника, напротив вдали сутулым строем выстроились фигурки рыбаков, у них не было шанса разглядеть на другом берегу нас; к нашему тайному месту вела неприметная тропинка меж упавших тополей, дальше – заросли акации. Местные, забегавшие быстренько искупнуться и дальше – по делам, редко спускались сюда из-за крутизны склона и выбирали более доступные пологие местечки. Мы же ничего не боялись, вздрагивая при каждом шорохе старых белых тополей, а те, в свою очередь, не скупились на шелест, отдаваясь порывам ветра. Мы разговаривали шёпотом, не чувствуя холода, пока капли воды испарялись, и наши мурашки вместе с заблуждениями и комариными
