укусами крепли на нагих телах.
Сейчас о ней напоминают разве что черты неподдельности: твои, мои, других и даже городов, полей и неба. А тогда я своими руками стягивал с неё купальник, контраст загорелой кожи бросался в глаза, на бледной груди просвечивались бирюзовые вены, она шла на носочках по жёсткой прошлогодней траве, воплощение нимфы, она вечно путала меня, заставляла в себе сомневаться, зато, когда она была рядом, мне не страшны были какие-то там взгляды и голоса извне! Теперь я ни в чём не сомневаюсь и сомневаюсь во всём одновременно, теперь я (оставлю здесь для прикрытия) слушаю только шум прибоя возле мрачных скал Бретани, там прекрасно слышен голос океана, и рéки – все мелкие прошлого ручьи – остаются позади, почва уходит, всё стирается, большое видится…
Главное – не оборачиваться.
888
Такую, как она, не выдумать, сколько ни напяливай на себя жилетку, бордовый пиджак, взятые в аренду, веди себя развязно на потеху обществу за большими круглыми столами, заставленными хачапури с огромным желтком в центре, в которое нужно руками макать отломленные бортики, подливая в бокалы яблочное пиво. Главное – не оборачиваться. Эти второсортные светские рауты, как же я презирал себя в рамках напыщенного пластикового багета, подкрашенного золотом; солнце заливало просторный зал синевой через огромные окна, все девушки были в одинаковых красных платьях в облипку – это создавало необходимые условия для того, чтобы смотрели только на тебя, ты сидела по другую сторону стола – не дотянуться, стол был настолько огромный, что даже если бы я совершил невероятный толчок ногами и вытянулся в струну, то приземлился бы, дай бог, в сырое яйцо в центре хачапури. Я смотрел на твои плечи, ты флиртовала с соседями по правую и левую руку и даже немного с людьми за соседним столом, которым приходилось сидеть вполоборота для удобства, о чём ты говорила с ними? Понятия не имею, если бы я пытался прислушиваться, то наверняка бы услышал, но у меня были заложены уши, я смеялся до одури, сухой сидр лился из носа, на меня ненадолго отвлекались, ухмылялись и возвращались в твоё лоно. Закрученные волосы с отливом киновари, серёжки в форме пожирающих себя змей, соломинка шеи, ты изредка на меня поглядывала, а я пытался рассмешить тебя, найти в глазах поддержку в стремлении обесчестить весь этот дешёвый бред, и ты давала мне её, злая. Как мы потом смеялись, срывая друг с друга арендованное барахло…
Она – это часами рыться среди чудом восстановленных файлов ради точного смысла и… не находить его.
Во снах твой образ обретает истинную точность, недостижимую ни для какой материальности. Однажды (намного позже) мы пересеклись в… сложно сказать где, это было чем-то наподобие салона самолёта – длинное вытянутое пространство с бутафорскими окнами, пассажиры по трое располагались в красных креслах по правую и левую руку, посредине был достаточно широкий проход, я должен был прочитать лекцию о Новалисе, я очень волновался, но был уверен в своих силах, предыдущий оратор заканчивал своё выступление, когда я увидел тебя. Ты была не одна, с тобой был какой-то бородатый парень в кожаной куртке, ему было скучно, он следил за коэффициентами на телефоне и без остановки крутил головой, то и дело останавливаясь на забитом фанерой окне. Вдруг создалась иллюзия движения, от волнения я чуть было не потерял равновесие, план выпал из головы вместе со всеми шутками и фишками. И вновь я без остановки ищу твоего взгляда, говорю что-то невпопад, перехожу от носа к хвосту, где тебя нет, но всё время возвращаюсь к тебе. И находить тебя каждый раз есть великое счастье, но счастье другого рода, оно приносит куда больше печали, чем блаженства. В этот момент, вслед за ударом, гаснет свет и под оглушающий писк выпадают кислородные маски.
И мне некуда сбежать от этих снов. Ни на восток, ни на запад, ни на южный полюс Луны, только карандаш 7Н, и прохудившаяся бумага, и пошлость в моих жалких потугах оживить и избавиться от твоего образа. Главное – не оборачиваться.
«Но, к нашему глубокому сожалению, приходится констатировать, что образ даже не мёртв».
«Не может умереть то, что никогда не оживало».
«А всё, что вам удаётся убить, – это наш интерес».
«И весьма успешно».
888
Мы – вдоль ручья, холмистый берег, огромные сосны, кемпинги: когда тропка плелась вверх по кромке обрыва, я лез вперёд и протягивал тебе руку, на очень крутых склонах ты опиралась на мои плечи и чуть ругалась, когда спотыкалась. Ты улыбалась в полутьме заходящего, когда река становится чёрным провалом в небытие, мы крались по самому краю, в шутку подталкивая друг друга к обрыву… о чём ты говорила? О чём? О том, как здорово было бы? Зачем мы не… всегда, всегда, всегда… бесконечность, только надо открыть дверь… или наоборот… холодно, мурашки по коже, ветер по черноте крон, немного страшно, осторожнее, скажи спасибо за то, что я тебя поймал… сам меня толкнул! Сам себя. Кто-то бренчал минорно на гитаре, вот оно – счастье, свобода, движение где-то в параллельном мире, некая форма социальной депривации. Уже давно перестали попадаться на пути палатки и костры, значит, и нам пора было разбивать свой лагерь. В бесцветных сумерках мы поставили палатку под столом на склоне, расстелили мешки, натянули тент, ты выцарапала на досках «купорос», я отправился за дровами, буквально на секунду отвернулся, я только закрыл глаза, открыл, а тебя нет. Я остался один под столом, под брезентом, с купоросом и курицей, которую мы хотели приготовить на костре, но теперь это не имеет смысла, ждал, жду, нет её, хлеб заплесневел, нет костра, и развести невозможно, ведь она – необходимое условие огня – die Hexenkönigin, без неё даже сухие дрова, пропитанные бензином, не разгорятся, не то что эти – ртутные капли. Зубы дрожат от холода, и руки окоченевают, но я продолжаю безрезультатно рыть землю. Главное – не оборачиваться.
Где-то в глубине я догадывался, что она исчезнет из моей жизни так же неожиданно, как и появилась. А я найду себя в Синем лесу, продрогшим и бесконечно одиноким с замороженной курицей в зубах. Может, и правда поэтому я не могу её убить? Не могу закопать её? Потому что она успела соскочить с крючка или же её и не существовало вовсе? И в отличие от других образов, я не могу вычленить её из бреда воспоминаний, безбожно исказить его и остаться в итоге ни с чем? Нет?
Переворачиваю лист, пишу:
Она всегда уходит. Я был бы полностью готов к её уходу, если бы не смутная надежда, что пеленала мои мечты, шепча, будто теперь перед нами лишь тихое семейное счастье, будто оно уже в кармане. Эта надежда отравляла душу и пускала колючую пыль под веки. Я обманывал себя и не прекращал кричать «ау!» в глубину леса, ведь я обещал, я клялся… и эхом раздавался мой вопрошающий вопль, многократно отражаясь, отражаясь, жаясь, жаясь, сь, в ушах звенело… я звонил кому, гудки, гудки, повсюду гудки, сливались… я ходил по тем же, где мы с ней… где, что, кому? Двухэтажные домики, почта во дворе, за каким-то цыганским рынком, туда тебе приходили письма и посылки с одеждой, туда же ты прислала мне серёжки, на которые я так долго копил, набережная первой октавы, магазины, я снова звоню… твои друзья говорят, что ничего не знают, это ты их научила так? Они никогда так со мной не говорили, я будто чужой и плохой; и парк чужой, я ищу даже там, где парк переходит в лес, и, чтобы продвигаться, приходится перешагивать через поваленные стволы, заглядывать за каждый пенёк, в заросли папоротника, папоротник цветёт в… всего одну ночь… а поле? Помнишь ту безлунную при чистом небе, и звёзды – все как на ладони – сияют, и видно глубину неба, всю бесконечность на?.. Роса пропитывала носки выше ботинка, а вдалеке прожектор куда? Отдаваться в траве, шептать… как? Что-то невероятно личное, бессловесное, тёплое, щекочущее, бессмысленные обещания-обещания-обещания вечности… глаголы и э, без… я не слышу, скажи ещё раз!
