Скажи, прошу! Но снова вокруг эхо, эхо и гудки, а тебя всё нет и нет… спасибо тебе. Жаль, что ты никогда не дочитаешь досюда.
888
Почерк Саши сделался сбивчивым, он оторвался на минутку, зевнул, размял руки, протёр уставшие глаза и тут же с новыми силами накинулся на карандаш и бумагу, с ходу зафиксировав свой зевок и размятые руки, хотя никто его никуда не торопил. Вы молча говорите:
«Ты накрасил ей глаза, расчесал рыжие волосы, детально прорисовал ресницы, приглушённые тона, но ты забыл добавить ей костей и мяса, и потому лежит она у тебя сейчас на полу – скомканная кожа с накрашенными глазами и губами… не дело».
«Пиши-и-и, пиш-ш-ши-и-и», – шипите.
Вы ползёте по углам, но я вас почти не замечаю. Вообще ничего не замечаю, но знаю, что вы тут как тут. Вы моя тёмная материя. Всё, что происходит в наблюдаемой реальности, так мало меня заботит, но ваша патологическая игра лежит вне поля моего внимания. Я обыграл вас по праву рождения. Мне достаточно и её ресниц, пары лишних штрихов на волосы, а остальное?.. Я снова задаюсь фундаментальными вопросами, но не спешу искать на них ответ, растягивая удовольствие от недорисованного.
«Трусливое отродье!»
«Ах, сукин сын!»
«Вы сознательно до последнего не выходите из норы, чтобы вас просили».
«Ну так мы просим!»
«Снегурочка! Снегурочка!»
«Впрочем, не отвечайте».
Да, я сутулился, но я никогда не курил сигарет, не пил отваров калеи (Calēa zacatēchichi) и не ел чрезмерно горячего супа (это вредно для пищевода). В моих амбициях никогда не находилось места порабощению одних и подчинению другим, мне чуждо играть на поле, которое вы почему-то вдруг присвоили, чтобы, катая клюшками шары, понапрасну выкрикивать режущее мой слух имя; чуждо стремиться к более удачным ролям, коллекционировать мнения и награды. Достаточно и того, что я есть и у меня есть глаза. В тени я живу тихим своим трудом, прячась от очевидного абсурда за неочевидным, я ощущаю себя ребёнком, и мне нельзя выходить наружу – так в детстве мы боялись соваться в Синий лес, отмахиваясь бабкиными наговорами и суевериями, будто этот лес питается детьми. Но это правда! Я с ужасом всматривался в его темень из-под одеяла, пока она меня туда не увела. Тома не перевернула мою и без того ничего не стоящую жизнь, жизнь рассыпалась сама, как старый ясень на пригорке. А я по итогу остался ни с чем просто потому, что этому суждено было случиться, я не вынес отсюда никаких уроков или знаний, даже о самой Томе я ничего не знаю, кроме того, что мне приснилось: волосы, глаза и губы, принадлежащие теперь тебе.
Была ли она умна? Что мне до этого? Разве первые холода умны? А приоткрытое окно и блики на стекле? А в небе гонимые ветром облака, что тают на фоне луны? Есть мелодия, чьи плавные переходы лишь едва доносит ветер до ушей тёплым вечером среди малиновой листвы и шёпота, когда горячее дыхание – горячей и запах рук – громче, чем отражение в колодце двух силуэтов на фоне первых звёзд.
«Это что, стихи?»
Красива ли? Это может интересовать только того, кто привык выбирать вещь на прилавке и проверяет, из какого сырья она сделана, какого она размера, чем её можно запивать, на какой счёт ставить? Но разве мы не говорим чаще всего о том, что никогда не будет нам принадлежать в той же степени, как это предполагают наши домыслы? Тешим себя? Вы ждёте, когда я споткнусь, ведь этот неприятный момент верно подскажет вам, что здесь начинается кульминация моей жизни. Напрасно.
«Есть ли»
Есть ли? Спрашиваю я себя вместо ответа. К чёрту ответы, ответы найдутся, задавайте вопросы! Её нет, сейчас есть я и мои некачественные раздумья. Когда я осознаю это, ничто не меняется в корне, так, слегка бьёт током, и на мгновение я запутываюсь во времени и лицах: было уже это или только будет? Твоё, моё, её? Мы все так похожи, что я закономерно путаюсь. Карандаш кончился, позвольте новый, спасибо.
888
Жара, и пахнет пылью. После того как она испарилась, сиюминутное равновесие закономерно начало рушиться, я в лице Саши взял себе привычку оборачиваться чаще, чем это считается приличным, только и делал, что оборачивался, нет ли там, но нет. Повсюду звучал шёпот и шныряли контуры без сердцевины, голоса вернулись после непродолжительного перерыва, они зашептали с новой силой, а может, и не в этом дело; в жару, сидя на печке, накрытый тремя тулупами, и всюду – тройка, тройка и тройка, куда ни посмотри, на что ни облокотись – везде три. Но нет нигде т. Хочется умещать шажки по раскалённой плитке, заново выстеленной семнадцатый раз за год, невероятно искусно и очень наглядно.
«Напрасно вы так думаете».
«Но не будем долго вас интриговать».
«Скоро вы и сами всё узнаете».
«Впрочем, вряд ли это будет для вас сюрпризом».
В течение следующих нескольких недель на горизонте так и не показалось ни одного облака; коптить начинало с самого раннего и не прекращало ещё пару часов после заката, пока земля не остывала. По новостям только и говорили, что об аномалиях и смоге, накрывшем столицу. В самые жаркие дни, когда на улице практически исчезали прохожие и воздух трепетал над раскалённым асфальтом, создавалось полноценное впечатление старой доброй аргентинской сиесты, принуждающей сидеть в тени, пить горяченный мате из тыквы-горлянки и знатно потеть. А когда мате заканчивался, нужно было лишь протянуть руку из распахнутости окна, и кто-нибудь из соседей непременно подсобил бы небольшой пачкой.
Но дома не сиделось. Амбиции следака: с лупой в руке выискивать жизнь и настоящее – она и есть эта тропа – непротоптанная, что ведёт сквозь бурелом мнений и абстрактных нагромождений, – и я иду, я иду, я иду! Я ползу!
«Пора бы уже плеснуть водички вам в лицо».
«Слушайте».
«Вместо того чтобы так же, как и большинство горожан, стараться не высовываться из комнат и офисов с вентиляторами и кондиционерами, вы взяли себе в привычку выходить на прогулку в полдень».
«В эти часы вы медленно, словно призрак, скользили по тротуарам между пыльными липами на роликах в шляпе и в пальто, незатейливо глядя под ноги, а вечером – на небо, где резвились летучие мыши – чудные твари, говорят, приносят счастье и интерес».
«Расколдованный мир в своей томящейся от жары статичности казался скорее экземпляром в музее, в котором можно было наблюдать пародию на жизнь».
«Ад, из которого нельзя выйти».
«Но это не совсем то, что мы хотели сказать».
«Позже».
«Мы всегда успеем вас разоблачить».
Вот так вот должны выглядеть дома, в которых живут люди.
Вот так вот ходят люди.
Вот так вот люди пьют воду.
Вот так вот ездят автомобили.
Лето кончилось.
Главное – не оборачиваться.
888
«Это больше походит на правду».
Ну вот! Теперь каменщик может спокойно вернуться к своей стене…
Морис Бланшо. Всевышний
Откуда-то сверху раздался задорный звонок, характерный скорее для школьных коридоров, нежели для киностудии. Звуки улицы стихли, как и голоса за кадром, искусственное солнце перестало жарить, труппа и все работники сцены синхронно побросали свои дела.
Рвётся плёнка: прежде чем разойтись, нужно подготовить сцену к завтрашнему дню. Декорации города на незаметных глазу колёсиках укатываются в закулисное пространство, на их место устанавливаются однотонные стены; рыхлая трава с песочными проплешинами и тротуарная плитка скатываются в рулоны, оголяя паркет Надиной квартиры; скамейки, урны, фонари, картонные деревья, вывески заменяются на оттоманку, кофейный столик, тарелки с бутафорским салатом. Всё для того, чтобы завтра вернуться сюда и продолжить костюмированное представление.
– Наконец-то! – махнул рукой звуковик (в миру – крупный промышленный магнат). – Хорошо поработали!
– На сегодня всё, ребят, общие сцены закончили! – ответил режиссёр со своего режиссёрского стульчика. – Вы были безупречны!
– Mutually, – по-змеиному шепнула небезызвестная психолог.
– Спасибо! До свидания, – вторили статисты, и дальше их путь лежал у кого в сенат, у кого в академию наук, у кого в суды.
– Рассчитываю на вас!
Режиссёр, один из немногих присутствующих, чья
