изъ своего длиннѣйшаго чубука, опустился въ кресло противъ Телепнева.
— Теперь, — началъ онъ какимъ-то грустно торжественнымъ тономъ: — когда вся Европа противъ насъ, всякій истинный славянинъ долженъ принести свою посильную лепту на разъясненіе великаго восточнаго вопроса. Всѣ струны натянуты, все славянство потрясено. Я силюсь разъяснить, такъ сказать, тѣ основы духовнаго строя нашего, которыя… Да вотъ вы выслушайте.
— А, вы желаете, Павелъ Семеновичъ, печатать вашу статью? — спросилъ добродушно Телепневъ.
— Тщеславія у меня нѣтъ, дорогой мой. Это только посильная лепта на алтарь истины. Всего умѣстнѣе дать ходъ моей вещицѣ… къ Михалъ Петровичу, онъ одинъ у насъ теперь понимаетъ, какую мы минуту переживаемъ.
Телепневъ скромно сидѣлъ на своемъ стульчикѣ и покуривалъ папиросу; но не безъ нѣкотораго любопытства ожидалъ чтенія Павла Семеновича.
— Заголовокъ у меня такой, — началъ тотъ скороговоркой:-„Нравственный строй славянскаго духа въ борьбѣ съ основами западнаго отщепенства“… Вотъ это слово я позволилъ себѣ впервые употребить… А какъ оно вамъ нравится?
— Хорошее слово, — проговорилъ Телепневъ.
— Мѣтко, разительно передаетъ мысль, — заключилъ Павелъ Семёновичъ и, чмокнувши раза два губами, принялся за чтеніе своего „Нравственнаго строя“.
Читалъ онъ плохо, на распѣвъ, но физіономія его имѣла при этомъ такую комическую важность, что Телепневу очень хотѣлось смѣяться Изъ статьи онъ мало понялъ. Видно было, что Павелъ Семеновичъ силился что-то доказать, но запуталъ всѣ свои мысли старокнижнымй словами и такими оборотами, какихъ Телепневу никогда не приводилось и слышать.
— Что же говоритъ ваше юное сердце? спросилъ добрякъ, покончивши чтеніе: — какъ отозвалась ваша неиспорченная природа на эти мои стариковскія изліянія?
Телепневъ рѣшительна не зналъ, что отвѣчать. Очень грубо соврать ему не хотѣлось, а промолчать тоже нельзя было, не обидѣвши, хоть и смѣшного немножко, но истинно добраго Павла Семеновича.
— Вѣдь я плохой судья, — проговорилъ онъ. Мнѣ кажется, вы очень откровенно высказываетесь.
Этотъ отвѣтъ почему-то чрезвычайно польстилъ Павлу Семеновичу. Толстыя щеки его заиграли и, зажмуривъ глаза, онъ сластолюбиво затянулся.
— Я такъ и ожидалъ, — воскликнулъ онъ: — вотъ что значитъ золотая юность! Коли оно на васъ такъ подѣйствовало, значитъ тутъ правда заключается! Въ искренности-то и состоитъ основа славянскаго духа. Благодарю васъ, дорогой мой, никакой хитросплетенной критики мнѣ больше не нужно. Я ужъ подвергалъ это разсмотрѣнію пріятеля моего Владиміра Ивановича. Онъ тоже остался доволенъ коренной мыслью.
Павелъ Семеновичъ, отъ внутренняго волненія, всталъ и заходилъ по комнатѣ.
— Да, милый мой, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Те-ленневу съ какою-то нѣжностью въ голосѣ.—Мы, конечно, люди малограмотные, не стоимъ, такъ сказать, на публичныхъ площадяхъ просвѣщенія, но мы никогда все-таки не зарывали таланта своего, и не тушили свѣтильника своего. Оттого, что идеалъ для насъ — святое дѣло. Да вотъ какъ я вамъ скажу, — заговорилъ онъ немного понижая голосъ, но еще съ большимъ воодушевленіемъ, — я многаго въ жизни не желалъ, самомнѣніемъ не былъ зараженъ, а старался достичь только чистоты духа; и вотъ, какъ видите, дорогой мой, живу, благодареніе Господу, въ довольствѣ душевномъ, хоть и старше жены своей на двадцать лѣтъ, но любимъ ею, какъ въ первые дни супружества. И говорю вамъ тоже, что и сыну своему скажу въ ваши лѣта: сохраните только въ чистотѣ нравственный строй вашъ, и вы всегда пожнете плоды трудовъ своихъ и солью земли назоветесь!
Послѣдній комплиментъ себѣ Павелъ Семеновичъ проторилъ съ невозмутимымъ добродушіемъ, и даже съ нѣкоторымъ азартомъ, а Телепневъ сидѣлъ и думалъ про себя „экъ какъ толстяка разбираетъ! поспросить бы обо всемъ этомъ у Ольги Ивановны.“
— Можно войти? — послышался въ эту минуту голосъ Ольги Ивановны.
— Войди, войди, Оляша, — крикнулъ Павелъ Семеновичъ.
Оляша вошла, оглянула ихъ обоихъ, поняла въ чемъ было дѣло, и съ улыбкой обратилась къ мужу.
— Ты вѣрно угощалъ Бориса Николаевича чтеніемъ?
— Да, матушка; я пробовалъ неиспорченное пониманіе этого юноши, и онъ меня премного утѣшилъ. Я вполнѣ вѣрю правдѣ молодыхъ впечатлѣній.
— Вотъ какъ!… проговорила спокойно Ольга Ивановна. — Только вы, Борисъ Николаевичъ, ужь очень-то не вдавайтесь въ политику; а тебѣ, мой другъ, пора и соснуть;—закончила она, и глазами пригласила Телепнева итти за ней.
— Очень, очень вамъ благодаренъ, мой дорогой! — разшар-кался Павелъ Семеновичъ, пожимая руку Телепнева.
„Ужъ не знаю за что онъ меня благодаритъ!“ подумалъ тотъ, отправляясь вслѣдъ за Ольгой Ивановной въ угловую; смѣшна казалась ему эта картина семейнаго счастія: все обстояло благополучно, а между тѣмъ существовала полнѣйшая фальшь.
— Чтеніямъ-то очень не поддавайтесь, — говорила Ольга Ивановна Телепневу, — а то онъ васъ совсѣмъ зачитаетъ.
— Что жъ, я люблю толковать съ Павломъ Семеновичемъ, отвѣтилъ Телепневъ безъ малѣйшей насмѣшки въ голосѣ.
— Да вѣдь онъ у меня ученый мужъ, только вотъ имѣетъ несчастную привычку говорить высокимъ слогомъ.
— Ну и писать немножко такимъ же слогомъ, — прибавилъ съ улыбкой Телепневъ.
— Ужь про это я не знаю…
— Какъ же вамъ не стыдно, — возразилъ Телепневъ, — вы не участвуете въ интересахъ вашего мужа.
— Я слишкомъ мало образована для этого, — отвѣтила Ольга Ивановна, и сдѣлала полушутливую, полунаивную мину. — Павла Семеновича занимаютъ разныя рукописи, всякія важные вопросы, въ которыхъ я ничего не понимаю. Да не ужь-то, когда вы женитесь, — продолжала она, — вы потребуете отъ жены учености?
— Учености, зачѣмъ? но мнѣ кажется не дурно будетъ, если она станетъ сочувствовать всему, что меня занимаетъ.
— Доживемъ-посмотримъ, — проговорила Ольга Ивановна.
— Не знаю, доживете-ли.
— Вы развѣ наложите на себя обѣтъ безбрачія?
— Врядъ ли когда нибудь женюсь.
И разговоръ продолжался все въ томъ же духѣ, т. е. въ переливаніи изъ пустого въ порожнее. Но Ольга Ивановна всегда переходила къ чувствительнымъ предметамъ, и переходила, надо отдать ей справедливость, весьма умно Часу въ восьмомъ вечера она сказала Телепневу.
— Послушайте, Борисъ Николаевичъ, что вы скрытны— я это вижу; что вы не хотите вполнѣ довѣрить мнѣ вашу задушевную жизнь — я тоже знаю; но это меня не обижаетъ, напротивъ, меня радуетъ то, что у меня вы проводите время, и кажется не жалѣете объ этомъ.
— Ни мало, Ольга Ивановна; напротивъ, я съ каждымъ днемъ все больше и больше привыкаю къ вамъ.
— Привыкаете? какое дурное слово!
— Отчего же? это слово лучше всякаго комплимента; если я дѣлаю привычку, значитъ скоро я безъ васъ обойтись не съумѣю.
— Что? — вырвалось у Ольги Ивановны, и потомъ она вдругъ замолкла.
Въ половинѣ десятаго были уже болѣе энергическія из-лиянія.
— Есть всякая любовь, — говорила Ольга Ивановна. — Одна тревожная, изнурительная; другая — простая любовь, немудреная. И кто жилъ, тотъ цѣнитъ эту любовь.
Въ половинѣ двѣнадцатаго происходилъ слѣдующій разговоръ:
— Я до тѣхъ поръ не успокоюсь, — говорила Ольга Ивановна, смотря прямо въ глаза Телепневу, — пока вы не будете хандрить ни одной минуты, пока
