источник которого лежит, по-видимому, где-то глубоко внутри… не знаю, мира, бытия, космоса, материи, вселенской души, либо же это такая же судорога, себе подчинённая реакция, самоисточник, самовозникновение, случай… и я вновь становлюсь собой; проскакивая твой образ насквозь, я даже не касаюсь его, ибо он – это тоже я. Ты отравляешь меня, причём отравляешь меня мной же. Едкий токсин со стопроцентным действием: я – это я. Такую истину произносишь ты – слова срываются, вспархивают с твоих чудесных, тоненьких губ. Ты – это я, и ТЫ превращается в Я, и я остаюсь в итоге ни с чем, только с отравой.
По ту сторону керосиновых пятен
Зашли разговоры о том, кто куда как поступал. Слушать эти истории было невыносимо скучно; я будто поменял шило на мыло, когда согласился приехать из дендрария сюда. Я догадывался, что так и будет, и всё же я здесь. Никакой выбор от меня не зависит. Никто ничего не решает. Куда бы ты ни пришёл, везде тебя будут ждать избитые истории, идиотский смех и горькое пиво. Иначе не бывает. Я подошёл к воде. Волны мешали тину и грязь. Шуршали камни. На солнце поблескивали масляные разводы. Тонкие отзвуки другого бытия, удалённого от повседневной трескотни и шума, лики абсолютно иного мира, на который всем похрен. И мне тоже. Сейчас краем мысли я споткнулся об эти микроскопические точки, но спустя мгновение исчезну вновь в великой болтовне, и со мной исчезнут гласы другого мира. Керосиновые пятна, грязь, волны. Это всё, где не случился мой бунт против всеобщего оцепенения, которое в народе зовётся жизнью. Мне говорят, что я высокомерен, а я в ответ пожимаю плечами, потому что многие благополучно забывают, о чём только что говорили. Я просто раскачиваюсь на волнах, просто слушаю, включаюсь в ритм, не предпринимая ни одного усилия, чтобы перешагнуть это чувство – взглянуть хотя бы, что же находится по ту его сторону.
По-моему, встреча с Валей, в глобальном, едва ли не космическом смысле (поправь меня, если нужно, я не такой мастак подбирать слова, как ты), была обусловлена тайной закономерностью, той самой, что правит мировой историей, но в масштабе одной конкретной личности, будто мы должны были пересечься и я должен был испытать мгновения, когда лески могли оборваться. Само собой, ты возразишь, мол, нет, это чистой воды случайность, она сама вышла ко мне из чащи, это была её инициатива. Вероятно, ты права, но что руководило ей до этого? Она вполне могла заметить кого-то другого по дороге от метро до МГУ, однако на глаза ей попался именно я. В силу характера обделённый решительностью, я с трудом подхожу даже на статус исполнителя, из-за чего в каждом моём слове читается веяние страдательного залога. Образ мышления – кукольный, который в любом событии видит фаталистическую тенденцию, нежели произвол. Судьба – всегда чужая тому, кого эта судьба ведёт, в смысле, фаталист, даже принимая фатум, всё равно слеп, потому что закономерность никогда не уместиться в представление о закономерности. Ну, а марионетка слепа в принципе, ведь и с открытыми глазами всё её существо пронизано чуждой ей волей, чуждыми жестами. Марионетка не может быть собой, не может желать, если только желание это ей не ниспослано; она не отвечает за свои решения; марионетка не сдвинется с места, пока кукольник не дёрнет за нитки; и без команды кукла даже не скажет «Я».
Кашель как атрибут инфантильности
И курить-то она начала тут, в этом городе, вдалеке от родителей, будто в одночасье семья разбилась на несколько осколков, которые теперь не сыщешь, не соберёшь обратно в образцовый, прекрасный портерт вот я вот мои мама-папа вот всё хорошо и свет ложится ровно так что видны все лица и на лицах счастье; курением обозначался разрыв с прежним порядком, что виделся ей неприкосновенной нормой, как восход и заход солнца, как все остальные законы, управляющие бытием; вот почему каждый вдох сопровождался горечью – ведь она являлась не только свойством табака, но неизменным качеством, которое с недавних пор наполняло собой каждой мгновение её жизни. Собственно, с курения и началась жизнь. Пришла горечь. А кашель – своего рода отторжение, призрак инфантилизации. Если человек кашляет, значит, он боится что-то принять, смириться с данным порядком. По идее, Кристина должна кашлять не переставая, но кашель её одолевал только на первых порах, когда она ещё сомневалась, стоит ли вообще связываться с сигаретами. Первые сиги – это шаги, что совершает младенец, не уверенный в необходимости прямохождения. Мы кашляем и хромаем, бедные люди, дети внутри, шажочек-другой, и тут же лёгкие сводит судорогой, и мы начинаем кашлять – выпрыскивая спазмами воздух, отсылаем обратно непризнанные куски разодранного мира.
Кристина потушила сигарету, и они вернулись в комнату.
Вступительные испытания должны были начаться через несколько дней, и я занялся подготовкой – как и год, и два, и три назад. Учебники, тетради. Главное – это тишина. Пока ребёнок занимается, необходимо, чтобы во всей квартире стояла гробовая тишина. Мышь не проскочет. Он занимается, тихо! Да, мама. Да, папа. Зарядка, завтрак, потом – физика, математика, химия; обед – и снова; ужин – опять учебники. Заевшая пластинка. Не могу не сказать, что отсутствие родителей не приносило удовольствия. Они постоянно созванивались со мной, повторяя заезженную притчу о благополучии в моей жизни. «И всё-таки я один, – думал я. – Вы там, далеко отсюда, и как только я положу трубку, вокруг меня распространится вожделенная, живая тишина, совсем не та, что дома». Шум, ну ты в курсе, по всему городу. И обыкновенно царящую дома тишину тоже можно назвать шумной, потому что она скорее нервировала меня, чем настраивала на учёбу, и даже не взирая на это, я продолжал играть заданную роль, только бы нить не прервалась. Абсолютно другой являлась тишина здесь, почти под небом, в башне, вроде Вавилонской, которую всё-таки достроили; такая высокая башня, что редко вспоминаешь о земле, об исходящем из неё гуле. Даже не тишина, а тишь. Внезапно до меня дошло – я совершенно один. Однако, я с опаской поглядывал на входную дверь; казалось, в любое мгновение кто-то может войти и разворошить моё поднебесное царство. Я слышу твой смех. Да-да, я спятил. Это нормально, когда человек надолго остаётся один, у него по-тихоньку едет крыша. Хочу сказать, что эта тишина, вернее, тишь…
