напоминала то время, когда мы были вместе. В физическом плане. Когда мы находились вместе, я чувствовал примерно то же самое. Странно, что лишь в присутствии другого человека по-настоящему различаешь одиночество. С тобой мне всегда было хорошо. Но только так, через нашу близость, мне открывалась подлинная природа одиночества, что не имеет ничего схожего с отчуждением. Не знаю, без знакомства с тобой, узнал бы я это чувство, приподнесённое квартирой на восемнадцатом этаже. Оно предстало бы в ином облике. Мне трудно об этом говорить: слова застревают в горле, как плохо переваренная пища. Невольно я вспоминал тебя. Твоё тело. Его контуры, изгибы. Это не могло ограничиться исключительно умозрительными позывами. И я бежал в туалет. Ну, чтобы… Потом мне становилось стыдно, однако стыд подстёгивал браться за подготовку с удвоенной силой. В конце концов, я же марионетка, и лески до сих пор натянуты.
Аудиторию она нашла легко, без проволочек. В коридоре толпилось множество народа – все с тетрадками наперевес, словно рюкзак или сумка – это бесполезная вещь по сравнению с тем объёмом знаний и опыта, который необходимо принять как пилюлю от болезней, что обещает взрослая жизнь за стенами этого заведения. Окно слева открывало вид на внутренний двор университета – обнесённый собственным же корпусом, наподобие средневековой крепости, двор производил впечатление замкнутого, самодостаточного космоса, которому нет никакого дела до внешнего мира; именно это пространство, отдельный кусочек мироздания, по-видимому, являлся главным объектом заботы, святилищем, во имя которого и было возведено это здание, бесконечно древнее, отгородившееся от истории и присущего ей эффекта разрушения ведь история это руины так и не построенной башни, а подлинным назначением данного сооружения являлась защита от пространства абсолютного нуля, его жадной, всепоглощающей пустоты здание само по себе служило стеной и окна напоминали бойницы, и каждый, кто находился внутри, становился, сам того не зная, стражником, элементом границы между порядком и хаосом; даже парадный вход находился во дворе, Кристина заметила это только сейчас, вспомнив, как вчера их запускали с другого входа, со стороны Волги, – должно быть, в этом скрывалось совершенно другое, сакральное действие – пройдя через внешние врата, мы, блаженные неофиты, причастились священному кругу привратников изолированного, утопического места, мы поняли, кто мы есть и кем будем, ибо пришельцы мы, явились из далёкого ничто, из ужасного праха, где мир лежит несозданный, безóбразный, мы явились сюда, нерождённые, чтобы обрести плоть и войти в жизнь.
Английский. Алёна.
Она сдала этот предмет хуже меня. Такой расклад не сильно подбадривал. Я просто не видел перспектив. Само понятие жизненной перспективы являлось для меня заоблачным, непостижимым. Выпускной – по его окончанию вникаешь, зачем на этом вечере необходимо спиртное. Не только для родителей. Ещё и для того, чтобы неокрепший ум, вроде моего, обрёл понимание того, что воспринимать окружающую действительность после школы в трезвом состоянии гораздо сложнее, чем в пьяном. Причём, когда ты трезв, напротив, начинает казаться, что остальное мироздание нажралось в хлам, потому как не совсем ясно, что же оно от тебя хочет. Всё путается, меняется, не подчиняясь никакой закономерности.
Всё опять закончилось метро, но перед этим мы немного прошлись по аллее. В один момент Валя остановила меня и обняла, тесно прижавшись. Её тело – упругое, мягкое, проникнутое энергией – оно прильнуло, обволокло меня, как неиссякаемая волна; под одеждой ладони мои ощущали присутствие тёплой, отзывчивой плоти, и звуки смешались над головой, и всё, что окружало нас, перестало иметь смысл; мы сплелись в один бесформенный сгусток; потом – поцелуй: вкус помады и слюни; горячий и скользкий язык, выползающий из недр; куклу от живого тела отличает наличие у последнего нутра, внутренних органов, пульсации вен и артерий, но я, конечно же, в те секунды ни о чём подобном не думал. Я чувствовал её тело и хотел, чтобы это продолжалось.
На ухабинах машину здорово трясло; Кристина чуть ли не подлетала над сиденьем. Водитель гнал «газельку» с такой скоростью, будто задался целью в конец извести этот дряхлый механизм; будто машина чем-то обидела его столь ранимую и одновременно мстительную душу. Пассажиров шатало из стороны в сторону, отчего их тела напоминали загруженные в кузов мешки с картошкой, а через открытые по всему салону окна резвился ветер, словно его охватила безумная радость по поводу всего этого веселья.
Проехали рынок Титова. Адское место. Клоповник. Муравейник. Ничем не лучше Тракторного рынка. Спёртый воздух и грязь, не прекращаемый топот, шарканье, цыканье, чмоканье – звуки скомканы и сварены в неразличимую кляксу, а лица и тела сплющены в безобразную массу; пространство иного типа, пространство-вещь, в котором нет свободного места. Несколько дней назад Света, с маминых просьб, затащила Кристину на рынок Титова – прикупить новые вещи. На протяжении всего пребывания в этом отвратительном месте Кристина непрестанно задавалась вопросом, почему они не пошли в обычный магазин одежды, где из удобств прежде всего выделяется наличие кондиционера и отсутствие на каждом углу загорелой кавказской рожи. Воплощённый кошмар. Солнце, на редкость щедрое и равнодушное существо, беспрерывно жарит и обрушивает на землю гигантские потоки тепла, что вызывает приступ жажды едва ли не каждые пять минут; рынок, словно в сговоре с солнцем, шумит не менее сильно, чем горит само светило, а торговцы, как пещерные люди или кроты, прячутся в глубине своих лотков, в самой темноте, и перекрикиваются оттуда со своими соседями по ряду. В итоге, попытка не удалась, и Кристина со Светой покинули рынок с пустыми руками.
Первым, что удивило меня в университете, было полное отсутствие какого-либо внимания к моей фамилии. Родителей не выбирают, но временами я искренне желал оказаться кем угодно, только не евреем. Шуточки про обрезание. Ну конечно, первое, о чём нужно напомнить еврею, что он обрезанный. Нет. Моё еврейство ограничивалось фамилией. Горящее, вопящее клеймо, дабы каждый, чей интеллект почти не отличим от кофемолки, мог напомнить мне, кто я такой. Про Холокост, про газовые камеры. И, естественно, про деньги. Ведь я еврей, я мелкий, скользкий червяк, везде и всюду способный просунуть свой паршивый нос, тянущий свои крысиные лапки к чужому добру. Ещё мне давно пора валить в Израиль, жрать там мацу и праздновать шаббат. Как ни парадоксально, подобный поток дегенеративной информации исходил, в основном, от русских. Именно эти долбоебические чистокровные славяне торопились окрестить меня
