сядет в машину, даже если ехать всего ничего.
Машин, впрочем, тоже было мало. Движущихся, по крайней мере. Вдоль обочины – да, тянулась бесконечная цепь, эвакуатора на них нет!
Чуть дальше, за и над чередой автомобильных крыш, краснела телефонная будка. Гест так и не привык к современным конструкциям, обрубленным по пояс снизу. Как будто стеклянную коробку к стене привинтили, колпак колпаком, только квадратный. Экономят, что ли? Уж экономили бы радикально – кому нынче нужны телефоны-автоматы? У каждого – мобильный в кармане, а то и два.
Кому-то, видимо, они все-таки были нужны. Под угловатым колпаком стояла девушка. Почему-то он сразу решил, что девушка, хотя разглядеть что-то за мутным от влаги стеклом было совершенно невозможно, вполне могла оказаться и бабушка. Но бабушки сгорбленные, скукоженные, а эта – тоненькая, очень прямая. На мгновение ему показалось, что в будке Ульяна. Бред, конечно. Как бы ее сюда занесло? К тому же у дочери не было такого длинного стильного пальто. Зря, кстати. Очень впечатляет.
«Хотя, – подумалось вдруг с некоторым сарказмом, – с нынешней странной модой тоненькая девушка в длинном пальто вполне может оказаться мальчиком».
Нет, даже интересно. Шагая в сторону будки, он и голову повернул, и прищурился, вглядываясь… Нет-нет, не Ульянка, точно не она. Но и не мальчик! Странно, однако после этого совершенно пустякового открытия он вздохнул так глубоко, словно до того кто-то сдавливал ему грудь, не давая ни легким расправиться, ни сердцу как надо работать. Наверное, это и называется – с души камень свалился…
Когда-то давным-давно Гест читал роман, для героя которого формула «звонила девушка» несла какой-то мистически-оптимистический смысл. Звонила девушка – значит, все будет хорошо. Сам Гест ничего такого никогда не исповедовал, а сейчас вспомнил того героя, потому что камень-то с души и впрямь свалился! Да-да, он знал про целительную силу физического движения, и прогуляться-то пошел, чтобы успокоить нервы. Но… тяжело, тяжело, а тут вдруг сразу – раз, и легко!
Просто потому, что из телефонной будки на улице Бабушкина звонила девушка!
* * *
Получилось! У нее – получилось!
Возбуждение было таким сильным, что она едва не ринулась следом за сворачивающей за угол фигурой. Словно бы они поменялись местами, и теперь уже она – глупая форель на конце тонкой, но неодолимой лески. Стой, дурочка! Нельзя! Сейчас не нужно следить, даже опасно. Пройтись – пожалуйста, но куда-нибудь в другую сторону.
Сперва она шла дворами – почти наугад, потом решила, что можно уже и по улицам, он наверняка теперь далеко, может, вообще дома.
На очередном углу прямо перед ней возникла церковка. Словно выросла: только что не было – и вот она. Небольшая, да что там, почти крохотная, но почему-то казалось, что здание заслоняет все вокруг. Даже дорогу.
Да, вот оно. Надо сделать именно это.
Только… наверное, сейчас уже закрыто? Где-то в глубинах памяти ворохнулось что-то насчет «права убежища» и круглосуточно распахнутых церковных дверей – но, кажется, так было в Средневековье. Да ей ведь и не убежище требуется, ей просто… Может, у нее душевные терзания и очень-очень нужна поддержка небес и их земных ретрансляторов. В конце концов, для кого существует церковь? Для страждущих, правильно? И двери для них должны быть открыты, иначе кто знает, что с этими самыми страждущими может случиться!
Всю предыдущую жизнь она и церкви существовали словно в параллельных реальностях. И сейчас она готовилась к тому, что замкнутые двери, затаив горькую, темную обиду за это ее равнодушие, не откроются.
Но, когда она потянула за массивную латунную ручку, дверь подалась. На серый камень верхней ступени лег теплый желтый треугольник.
И внутри парил и переливался тот же теплый желтый свет
Она многажды видела внутренние убранства самых разных церквей – в кино, в новостной хронике, на фотографиях. Но в реальности – впервые. Ничего особенного, подумала она, вот разве что полы – частью паркетные, частью каменные… Они оказались удивительно чистыми. А ведь, наверное, здесь бывает множество народу. Неужели уборщицы машут своими швабрами каждые полчаса, как в Макдоналдсах?
Сейчас, впрочем, никаких уборщиц не наблюдалось. Да и вообще никого. Только женщина справа – почти как ожившая икона. Да и не очень ожившая: лицо, очерченное темным платком, было странно неподвижным. На небольшом прилавке перед ней лежала какая-то пестрая мелочь: образки, цепочки, свечи… Свечи!
Женщина за прилавком молчала.
Но, черт побери, чего терять?!
– Простите… – Она улыбнулась почти умильно, но – слегка, в соответствии с моментально родившейся в мозгу легендой. – Я… я не знаю… мне свечку…
– Голову надо покрыть, – прошелестела та, что стояла за прилавком.
И указала на небольшую кучку справа – из чего-то тряпочного. Оказалось – платочки. Тоненькие, невесомые.
Ладно, платок так платок, пусть будет. Неумело замотавшись, она повторила все так же робко:
– Свечку бы мне… за упокой… это можно?
Тоненькая желтоватая палочка обошлась в десять рублей. Были и помассивнее – и подороже, – но она решила, пусть уж такая. Либо все это имеет смысл, либо нет, и от размера свечи желаемый результат зависеть никак не может!
– Вон там, – указала влево женщина, которую даже мысленно нельзя было назвать продавщицей. Скорее уж – привратницей.
Там, куда она указала, возвышался прямоугольный стол – или что-то похожее на стол. Небольшой, массивный, видимо, мраморный, с распятием посередине. Над желтоватой столешницей парили огоньки. За блеском мрамора, множества маленьких, похожих на металлические дорожные стопки подсвечников на нем и распятия сами свечи как-то терялись.
Ясно было, что в низеньком подсвечнике свечка не удержится. А! Надо ее зажечь и накапать в металлический стаканчик воска… Вот. Все получилось.
Сердце захолодело. Ну же! Она прикусила губу и зашептала почти неслышно:
– За упокой раба божьего… – Имя проглотила, прокатив его лишь на языке, бездыханно.
Вряд ли привратница могла услышать – да и что такое имя? – но произнести его вслух было немыслимо.
Она постояла, вглядываясь в желтый летучий лепесток. Ноги не слушались – словно уходить было еще нельзя. Словно нужно было дождаться, пока… пока – что? Она стояла так, пока сквозь желтые проблески не проступило – лицо. Господи!
Зажав обеими ладонями рот, словно подавляя рыдание, она бросилась к выходу.
О как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Федор Тютчев
К концу декабря Гест почти успокоился. Разговор с
