Я не неудачник, ведь я ни на что не рассчитывал. Буду честным. Я рассчитываю. Этот год какой-то слишком странный, чтобы не закончиться чем-то весомым. Какой-то победой. Хотя бы мизерной. Пусть я попаду в лонг-лист. Займусь наконец английским всерьез. Элина пыталась поставить мне технику речи. Найду другого учителя и через год поучаствую в британском фестивале. Какой я оптимист. На этот фестиваль еще заработать нужно. Я найду работу.
Всего-то записал и отправил видео, но ощущение большого сделанного дела. Это приятно. Как будто я могу больше. Я все могу. Или, как говорит Натали или этот зооАнтон, мне можно все. Так вот что чувствуют достигаторы, целеполагаторы, тренеры, консультанты, те, кто клеит на карту желаний «Лужники» или «Олимпийский» и через год их собирает.
Хотелось как-то завершить этот день. На высокой ноте, как сказал бы Верховской. Я позвонил Натали.
В новых трусах я шел к ней. Может, надо купить цветы? Или торт? Я хоть раз покупал Элине цветы? Нет. Я зашел в цветочную лавку в Покровском сквере.
– А сколько эти?
– Три пятьсот.
– Сколько?
– Это пионы, голубчик.
– Ладно, а можно картой?
– Картой три шестьсот.
С букетом за три шестьсот я стал чувствовать себя хуже. И зачем они Натали? Разве ей нужны цветы? Разве они кому-то вообще нужны?
Я позвонил в калитку, Натали что-то сказала, я не расслышал, калитка щелкнула. Посмотрел с сожалением на клумбу с розами. Из подъезда вышли родители Натали. Они меня сразу заметили. Как можно не заметить двухметрового йети с дурацкими цветами. И спрятаться негде. Ни одного дерева. Разве что в розарии. Я ведь мог убежать. Что за день случайных встреч? Я что, в ромкоме? Если бы это был он, то Станислав Макарович сначала попытался бы меня убить, а потом бы понял, что его дочь счастлива, и пожал бы мне руку, сказав: «Береги ее, сынок!» Но я не в романтической комедии. Это точно. Станислав Макарович не хочет меня убить. Это ниже его достоинства. Он знает, что ничего у меня не выйдет. А потому даже не смотрит в мою сторону. Они просто шагают мимо. Родители Натали прошли мимо, даже не взглянув. И я промолчал. А надо было схватить его за грудки и крикнуть в лицо: «Я здесь! Я существую!»
Натали открыла дверь. Глаза ее превратились в две узкие щелки. Из носа текло. Увидев цветы, она попыталась улыбнуться, но еще больше расплакалась. Ее лицо было таким мокрым, что я удивился, как много жидкости может производить человеческое тело. Она уткнулась мне в грудь, и плечи ее дергались. А я стоял и думал, куда деть цветы, и хорошо бы она не пачкала соплями единственное худи.
– Х-х-хочешь п-п-поесть или после? Е-е-сть морков-ный т-торт, – сказала она, беря меня за руку.
После? Я что, в доме терпимости? Ее ладонь была влажной и липкой. Хотелось помыть руки. Я вручил ей букет, который все еще неуклюже держал в правой руке. И пока Натали вдыхала розовые пионы, вытер о себя левую ладонь. Все равно худи стирать.
– Видел твоих родителей, – сказал я, чтобы что-то сказать.
Натали всхлипнула.
– И виделся с Мишей. – Ну что я за существо?
Натали вместе с букетом сползла на пол, уткнулась в колени и завыла. Я никогда не видел, но слышал про женские истерики. Мне не хотелось это видеть. Но не уходить же. Когда-нибудь она перестанет.
Я разулся и присел на корточки рядом. Она подняла голову, всхлипывая и дрожа плечами, икнула. Потянулась к моей маске. Ради Всего Сущего, я сам! Быстрым движением я снял маску и положил на обувную полку в надежде, что Натали регулярно ее протирает.
Что творилось в этой головке? Цирк. Фантасмагоричный, параноидальный, извращенный. Я бы даже хотел посмотреть, куда зайдет, но то ли голубые, то ли серые глаза Натали молили, чтобы я остановил ее. И вот это уже никакой не ромком. Да и не был им никогда.
Я словно подглядывал в замочную скважину.
Она тонкая, угловатая. Он большой и нелепый. Неловкие движения обоих в начале. Она вздрагивает от каждого касания. Ей непривычно. Она не знает, как обходиться без поцелуев. Он знает, как обходиться без поцелуев. Иногда она плачет, иногда смеется. Иногда ее тело дрожит, иногда неподвижное, словно мертвое. Конец наступает неизбежно. Даже для нее.
После. Она рассказала, что отец выгонит ее из квартиры, если она не возьмется за ум. Я спросил, как определить, что кто-то взялся за ум. Натали не ответила. Чтобы взяться за ум, нужно сначала его отпустить.
Я знал, что это последняя встреча. И Натали знала, наверно. Она что-то шутила, говорила, как мы встретимся через год, когда она вернется с итальянским акцентом и широкими бедрами. Я шутил в ответ. Но она не смеялась.
Мне хотелось уйти. Прощание затянулось. Не фееричное и с помпой, как у Игоря, а вялое, липкое. Тошнотворное.
Когда я наконец вышел от нее, уже светало. Я спрятал маску в карман, надвинул капюшон и пошел. А Натали спала, обняв подушку. И пионы все еще валялись у входной двери. Завтра Натали их обнаружит, но реанимировать не сможет. Наполнит ванну холодной водой, положит в нее цветы, пыльно-розовые лепестки будут медленно опускаться на дно. Зря я отказался от химической подкормки за триста рублей.
«У меня выдался тяжелый год.
– Эй, ты возомнил, что дальше будет лучше? Очнись!
– Не будет?
– Лучше тебе спуститься на землю, раз уж вас сюда заслали, и просто жить свою ебаную жизнь!»
Натали помирилась с родителями и уехала в Марангони. Кажется, дизайн. Или что-то вроде того. У нее не было выбора. А может, был. Я мог сказать – бросай семью, мы справимся. Смешно. Интересно, Натали ждала какого-то поступка от меня? Уже в самолете она написала мне:
«Йалка, ты самый светлый и добрый из всех, кого я знаю. Спасибо за все. Буду скучать».
Она ничего от меня не ждала. Больше того. Умела поставить твердую точку.
Есть в этом мире просто женщины? Без сложного внутреннего мира. Как моя мама, например.
Родители ждут меня на Рождество. И я купил билет. Увижу Серегу.
* * *
Мише я объяснил, что не буду у него работать. Не потому, что не смогу смотреть в его прекрасные карие глаза. Смогу. На мне же маска. Но противно даже думать о том кабинете в сером здании, каким бы великолепным ни был пол. Миша сказал, что я сделал правильный выбор. Он и сам бы свалил, но надо
