он педераст. У него плохо получалось – скорее он плакал той разновидностью плача, которой взывали к Богу евреи из газовых камер.
Мишу Маркса убили китовым гарпуном. Яник метнул снаряд – и точно попал килограммовым наконечником в голову однофамильца бородатого еврея, придумавшего ад. В юности аристократ занимался легкой атлетикой и специализировался в метании копья. Голова Миши треснула, как будто арбуз разломили надвое… Он уже был мертв, когда его тело по приказу оттащили на сцену оставшиеся в живых телки и халдеи. Потом его приказали раздеть, а полюбовавшись на обрезанный болт, предложили взять в подарок Мишкины сапоги – мягкие, начищенные до блеска, почти новые.
– Другого не предлагаю, – объяснил Каминский. – Сами понимаете – отстирывать сложно.
А потом им все это надоело. Запыхавшиеся, но довольные, они сели за стол и с помощью вилочек и ножичков, утирая рты накрахмаленными салфеточками, интеллигентно поужинали немного. Выпили по бокалу «Помероля»…
На сцене остались живыми совсем немногие. Купавна из стриптизерок и пара молодых официантов.
Умей часто зевал, так как наелся и напился, да и развлечения утомили … Впрочем, ему пришла мысль, от которой он немного взбодрился и предложил жемчужную Купавну утопить. Не примитивно, типа в пиве или водке, а в белужьей икре, стоимостью сравнимой с поместьем Янека: в двадцати килограммах отборного черного деликатеса.
– Я буду держать ее голову у дна, а ты… – он страшно поглядел на Янека, – А ты, когда конвульсии по телу пойдут, вставишь ей сзади. Надо точно поймать момент! Поймаешь – и предсмертное сокращения мышц заставят тебя вопить от восторга.
Сказано – сделано. Купавна не сопротивлялась. Ее мозг сковало холодом космоса, она покорно дала утопить свою голову в емкости с икрой и через минуту уже билась всем телом, пока Умей держал ее в рыбьих яйцах. Янек почти поймал момент, но на мгновение позже, не почувствовав тонкости входа в вагину. Нужно было вводить между спазмов – а он уткнулся в мышечную стену. Через секунду все получилось, и он заскулил от восторга.
Внезапно Умей подумал о том, что и парень этот, пан польский, уже раздражает его, типа друга нашел, а потому, когда Янек, закатив аристократические очи, начал эякулировать, воткнул ему под затылок, обычную воровскую заточку, которую всегда носил при себе, спрятав в рукаве рубашки. Янек выдохнул в последний раз, когда его мертвый организм изливал беспутное семя.
Умей не заметил, как в VIP’е появился Протасов. Капитан покашлял.
– А, Протасов… Не будет мирового господства! Зря приехал… Чего кашляешь? Надымили мы тут слегка?.. Подкоптили… Уж прости!
Умеева жизнь закончилась, как и должна была закончиться: Протасов скрутил его носом к жопе, передал от Ольги, жены, привет, напомнив, что в далекие времена киргиз убил мужа Ольги, да и ему чуть половину головы не снес.
– Шариками из подшипника. Помнишь это?.. Потому и умираешь так некрасиво. Все киргизские бродяги будут видеть твою смерть на мобильных телефонах.
Он предложил выжившим в этой забаве делать с Умейкой что пожелают:
– Ваш он.
– Я тебя, бля, сука!.. – рычал авторитет Алымбеков из, мягко говоря, неудобной позиции. – Ты, бля… Я, бля…
Но Протасов его уже не слушал, а вышел из клуба и сел в притормозивший лимузин с Эли Вольпертом.
– Я думаю, – признался Эли. – Хотя нет, я не хочу думать, о том, что с ним делают. – Что ви имели у меня спросить? – изобразил местечковый еврейский акцент миллиардер.
13.
В первый раз Абрам очнулся в крошечном туалете, сидя на унитазе. В одной руке он держал часы, а пальцы другой теребили кусочек металла, найденного в маковой головке. На короткое время туалет осветился крошечным Млечным Путем. Он хотел было дотронуться до проекции, но сон сморил его намертво.
Абрам Фельдман пришел в себя перед роскошным частным домом с незнакомой дверью и мезузой на воротах. Прочихался, прокашлялся. Тело шатало как с похмелья. Его поддерживали под локотки двое мужчин в штатском, а сам он, увидев себя одетым во что-то новое, мгновенно вознес руку к голове – и, слава Всевышнему, нашел на ней кипу.
– Кто вы? – спросил Фельдман, оглядев незнакомцев.
– Работаем на Эли Вольперта, – ответил мужчина повыше, видимо старший по команде. – Велели доставить вас по адресу.
У того, который пониже, в руках оказалась корзинка с уложенным в нее букетом нежнейших французских роз. В одной из них, кремовой, раскрывшейся для однополой любви, перебирала лапками молодая пчелка, собирающая сладкую страсть.
– Пойдемте?
– Куда?
– А вам не сказали?
– Не сказали чего?.. И где я?.. Мы? Вы?
– Это Герцлия, Герцлия Петуах, – пояснил старший.
– Израиль?!
– Ну, на Польшу не похоже! – сострил тот, кто поменьше ростом.
– И что, наркотики были? – сник Абрам, недоумевающий, как он попал на Землю обетованную. – Тяжелые?
– Какие наркотики? Только снотворное, и вы спали в самолете младенцем, а потом в лимузине храпели как Мафусаил и только сейчас пришли в себя.
Фельдман лишь в этот момент понял, что говорит на иврите, как и его сопровождающие, а архитектура вокруг не оставляла сомнений, что он в Герцлие, буржуазном городе рядом с Тель-Авивом.
– Мама… Я же не летаю… Я хожу или плыву… А дом чей? Это не мой…
– Не ваш! Но вы стучите! Стучите! Точно не ваш дом. Или позвоните в домофон.
Он нажал на кнопочку – и через несколько секунд экран домофона вспыхнул и девичий голос произнес:
– Ах! – И еще раз: – Ах…
Большая тяжелая дверь распахнулась – и на пороге появилась первая ночная звезда его жизни, его вечная весна, его счастливые сны и печали, фантазии и медовый грех.
Рахиль.
Это была она.
Его половина.
Это был он.
Ее половина.
Чтобы получилось целое.
Муж и жена.
Ему захотелось упасть без чувств, но сопровождающие поддержали его и подтолкнули оробевшее тело к лестнице, с которой она уже сделала первый шаг.
К нему.
Он поднялся на ступеньку к ней.
Руки потянулись к рукам.
Губы…
Время.
Он любил ее, как в первую свою мечту о ней…
Он повторил с Рахилью первую брачную ночь, которая случилась после Хупы, после того, как он многочисленным мужчинам, таскающим его на поднятом стуле, от имени Всевышнего, возвещал здоровья, денег, счастья, кучу детей.
– Моими устами сейчас говорит Всевышний! – объяснял он Франчишеку, специально прикатившему на электрическом самокате на еврейскую свадьбу, которой раньше никогда не видел. Он учился на айтишника в Тель-Авивском университете и, говорят, слыл гениальным программером, с талантом креативщика, что редкость в этой сфере. Типа Джобс… Он уже во втором семестре продал пятьдесят процентов своей первой разработки профессору его же факультета и был при деньгах. Он долго и увлеченно разговаривал с
