друг другом, что даже молчание вдруг как-то само собой сделалось естественным и бестягостным. Вот в такую, звенящую пчелами и еще какими-то мелкими насекомыми, минуту отец рассказал сыну, что танцевал на поминках друга [38]. Отцу показалось, что сын все понял правильно.
Три попытки, пусть даже неудачные, совесть, как правило, засчитывает. Миша успокоился, истерическое состояние, вызванное навалившимися в тот год (1991—92) трудностями, прошло без следа, а обстоятельства времени (краткая пора бирж сменилась эпохой банков) и места (г. Москва) позволили быстро раскрутить весьма изящное дельце. Три сотрудника, два компьютера, телефон, подвал, надежная крыша – и меньше чем за год он расплатился с долгами, обзавелся роскошной квартирой, новыми автомобилями для себя и жены (само собой, французскими – дизайн немцев и шведов всегда казался ему туповатым), отправил сына обучаться в Швейцарию, открыл три магазина, необходимые для отмывания денег; отлаженное дело катилось само собой, не требуя Мишиного присутствия – ТОО «ОРФО» (все те же три сотрудника, два компьютера и телефон) с работой справлялось превосходно, исправно поставляя для еженедельника «К.» рейтинги банков, которым, чтоб подняться хотя бы на строчку и удержаться на ней, приходилось исправно и много платить [39]. И Миша почти на год отвалил в Европу, где, вопреки гондолам, величественным руинам, тицианам и рембрандтам, как и полагается русскому человеку, немедленно впал в хандру и ностальгию. Он обзавелся переносным «Макинтошем», отдав последнему предпочтение перед IBM только потому, что точно такой же он видел у Бахыта Кенжеева, поэта, с которым был шапочно знаком еще со времен литстудии при МГУ и которого посвященные давно уже величали гениальным – но ничего не написалось; доконал его триппер, подхваченный в Барселоне, – всего-то три укола, чепуха, гусарский насморк, но болезнь стала последней каплей, переполнившей чашу, и Миша вернулся.
Тогда-то мы и собрались в последний раз все вместе – Миша, Генрих, Женя и я. Генрих был в глухой завязке, Женя, прибывший на персональной машине, положенной ему как депутату, должен был куда-то ночью лететь, то ли в Таджикистан, то ли куда-то еще, и надирались мы с Мишей вдвоем. Тогда то, надо полагать, им и овладела эта нелепая идея: «Последней сволочью буду, – жестко и трезво сказал он, – но я поставлю памятник нашей юности!»
Насколько мне известно, переговоры велись сначала с Неизвестным, потом с Шемякиным, но в итоге заказ получила восходящая звезда из небольшой суверенной страны с трудной, оканчивавшейся на «скас» фамилией, пригласившая в качестве модели Лиепу-младшего. Был поставлен на уши весь Департамент бытового обслуживания при правительстве Москвы – и могила отыскалась: затоптанная, заброшенная (спустя семь лет после Новика в ней нашла последнее пристанище и его мать), заросшая сорной травой, с ужасным, криво установленным ржавым крестом, – находилась она, вопреки воспоминанию, совсем в другой стороне кладбища.
В последний раз мы виделись совсем кратко, встреча была деловой [40], Миша торопился, но успел все же рассказать, что памятник уже в стадии макета, что этот парень с непроизносимой фамилией чертовски талантлив, что уже заказана первосортная бронза, а сама фигура представляет из себя привставшего на пуанты, с вознесенными к небу руками прекрасного танцующего юношу, и когда, спустя несколько часов в вечерних новостях я услышал, что у ворот Долгопрудненского кладбища в своем автомобиле был взорван (мощность заряда, по оценке экспертов, была эквивалентна пятистам граммам тротила) известный предприниматель Михаил Усташев, в первую минуту я пережил нежданное, обвальное чувство облегчения, и лишь потом заплакал.
3
Из личного архива МИХАИЛА УСТАШЕВА (1954–1995)
Он сел по глупости.
Так было принято садиться
в те достопамятные времена,
когда еще вовсю хрипел Высоцкий
с катушек с хрупкой лентою
тип-6,
и мчался по Москве,
четыре заплатив копейки,
в троллейбусе сладкоголосый Окуджава,
и Галич пел
под гулкий шум застолий
про Тоньку, Баха, облака,
и butterflies Набокова в попутный ветер,
не повредив пыльцы на нежных крыльях,
легко одолевали океан,
и хмурый Солженицын сквозь помехи
крамольного эфира черной ночи
метался над землей, как ангел мщенья,
и просиявший Венедикт
уж обносил
нас чашей, полной хереса дрянного,
и говорил: «Вот кровь моя…»
Он в Парке Горького, где обозренья
на тонких спицах колесо
покачивает в страшной выси
кабины хлипкие,
пил пиво, не подозревая,
что,
если вдруг помножить цену кружки
на тридцать (столько получил Иуда),
в произведении не хватит лишь шестерки
до напророченного Иоанном
звериного числа…
А час спустя, в разорванной рубахе,
он вышел победителем
из драки, он чести
зюзинской шпаны не уронил,
и путь держал он в направленьи пруда,
где лебеди в покое безмятежной глади
свои колышат отраженья…
И когда
тяжелая рука с размаху
обрушилась внезапно на плечо,
еще кипела кровь его адреналином.
Он бил уверенно и метко,
и лишь потом увидел, как
– непоправимо —
катилась по асфальту милицейская фуражка.
А там, под Таганрогом, в зоне,
его догнал осколок,
сорвавшейся с небес плиты.
Купавна, 1995.
Поначалу на филфаке путали – кто из них кто. И та и другая подрезали прямые соломенные волосы ниже плеч, и та и другая носили фирменные джинсы, многообещающе лучившиеся складками в паху и скульптурно облегавшие их попы и бедра. И что удивительно – Лена и Лиза дружили, обменивались конспектами и давали друг дружке поносить вещи. Учились без хвостов, но умело поддерживали образ легкомысленного отношения к учебе. На сачкодроме вокруг них всегда кружилась стайка мальчиков – они наперебой угощали сигаретами, цитировали Гумилева и пересыпали речь словечками вроде «экзистенциально» и «фрустрация». Сколько в точности человек положили на них глаз, неизвестно, но такие записные бабники, как Кира Грязнов и Рома Андросов, о сексуальных подвигах которых не слышал только глухой, совершенно очевидно в их присутствии робели и начинали сочинять что-нибудь несусветное: что Че Гевара жив и работает прорабом на стройке в Сибири, что Битлы помирились и тайно записали альбом, что «Роллинг Стоунз» по случаю визита Никсона собирается дать концерт в Лужниках.
Человек с ухоженной бородкой, одетый в черное приталенное пальто с бархатным воротником, появился в «стекляшке» лишь однажды. И мальчики нервно закурили, когда Лиза, взметнув веером волосы, повисла на его шее.
В том, что она трахается с «черным художником», сачкодром не сомневался, а кто-то утверждал, что видел на подпольной выставке ее ню.
