Немного пожить - Говард Джейкобсон

— Вы на фотографии красивее, чем помните себя, или он некрасивее вас?

— Я бы не применял к нам обоим слово «красивый».

— Вы так разборчивы со словами?

— Мы играли в ковбоев.

— Значит, это вопрос половой принадлежности?

— Я привык, раньше это было обычным делом. «Красивыми» называют девочек, а не мальчиков. Ждать, что я стану использовать слова по-другому, — форменный садизм.

— Вы считали, что внешне он был лучше вас? Как мальчик?

— Если я соглашусь, то получится, что вы принудили меня признаться, что я меньше его ощущал себя мальчиком. Нет, он был скорее более озорным. Я говорю о жизненном принципе: я рос с уверенностью, что в этом он меня превосходит.

— С какого возраста?

— С самого раннего.

— В самом раннем возрасте вы наверняка не рассуждали о «жизненных принципах».

— В самом раннем возрасте я вообще ни о чем не рассуждал. Лучше позвольте мне до конца ответить на ваши вопросы. Я считал, что людям легче иметь дело с ним, чем со мной. У него была круглая физиономия нахала, у меня — длинная и унылая, как у лошади, покорно ждущей, пока ее забьют. Эфраим был живчик, я вгонял людей в тоску. Он всех покорял, в том числе меня. Меня поражали его энергия и обаяние.

— Поражали так, что сбивали с ног?

— Вы говорите как психоаналитик. Не то что сбивали с ног, скорее вгоняли в ступор.

— Наверное, вам были ненавистны его энергия и обаяние, ведь вы считали, что сами этими качествами обделены.

— Нет, — не соглашается Шими, качая головой. — До ненависти не доходило. Скорее это было восхищение.

Не кривит ли он душой? Он напрягает слух, внимая прошлому. В изгибах коридоров лет звучит песня. Он прячется в бомбоубежище, неуклюжий и полный стыда и ненависти к людскому запаху, и щупает шишки на фарфоровой модели человеческого черепа. Люди смеются, но не над ним. Они смеются и хлопают Эфраиму, марширующему перед ними взад — вперед с деревянным ружьецом на плече и распевающему песенку. Вспомнит ли Шими эту песню? Он до предела напрягает память. Будь его мозг фарфоровым, он бы треснул от такого насилия. Но его старания не напрасны, если обрывки песни запали в память, Шими их вспомнит, как это ни больно. Сейчас в коридорах лет, в гулком тоннеле, куда спускаешься по щербатым ступенькам, в душном бомбоубежище, раздаются слова: «Это армия, мистер Джонс!» Эту песенку они распевали вдвоем, как маленькие солдаты, чтобы порадовать мать. Своя, семейная песня. И вот ее горланит на весь мир бесстыжий охотник за популярностью, милашка, похититель того, что предназначено для приватного исполнения, — Неутомимый Всеобщий Любимец Эфраим!

Что ж, раз основополагающие требования подразумевают свободные излияния, то он признается Берил Дьюзинбери, как ревновал Эфраима за то, что тот развлекал борющуюся Британию.

Слушая его, она закрывает глаза. Это позволяет ему лучше рассмотреть ее лицо. Раньше он не замечал глубины борозд на ее лбу и теперь не прочь бы его пощупать, применив свое умение френолога. Не замечал он и того, что морщины на ее лице — это не переплетающиеся письмена опыта, счастливого или неудачного, а вертикальная пахота, высохшее русло былых вольных ручьев. Раньше он не мог вообразить, что она способна лить слезы, — а что, кроме слез, может оставлять такие следы? Или он излишне сентиментален? Вдруг перед ним свидетельства вошедшей в привычку презрительности? Вдруг ее лицо тоже заждалось полива?

Но она слушает его с закрытыми глазами, так внимательно, слегка покачиваясь в такт его речи, как будто тоже сидит в подземном убежище и не ждет сирены отбоя, наслаждаясь картиной маленького вышагивающего взад-вперед певца. Эфраим прижимает к плечу деревянное ружьецо, купается в радости, которую вызывает, и сам радостно улыбается — плут, мошенник, лукавый болтунишка. Но главный источник его сияния — отражение удовольствия на лице Берил Дьюзинбери. И тут Шими осеняет: да они, Эфраим и Берил, когда-то были любовниками!

Он умолкает и ждет, чтобы она вернулась в настоящее, к нему, к второстепенному брату.

Она как по команде открывает глаза, полные разочарования — именно его Шими и ждал. Он понимает, что, открыв глаза, она хотела увидеть вовсе не его.

— У вас поразительная способность оживлять воспоминания, — говорит она.

— Пользуйтесь на здоровье.

— Это бестактность по отношению к человеку, не умеющему быстро затыкать течи в своей памяти. Советую не растрачивать зря ваше ценнейшее достояние.

— Что, если я не считаю это ценностью?

— Тогда вы болван.

Оба молчат. Потом, как бы иллюстрируя, насколько трудно ей сохранять последовательность мыслей, она спрашивает:

— Как Эфраим относился к вашей манере одеваться?

Можно подумать, что сама она раньше не замечала, как он одевается.

— Что за странный вопрос! Нет никакой манеры.

— Вы будете утверждать, что встали с постели вот так — в бабочке критика живописи и в дурацкой шапке, в которой вы — вылитый Раскольников? Куда подевалась та, что была в прошлый раз, в стиле Рене Магритта?

— Сегодня другая погода.

— У вас по головному убору для каждого сезона?

— Один на два.

— В моем присутствии вам не следует носить ни того ни другого. Неужели вас никто не научил обнажать голову в обществе дамы?

— В помещении я бы это сделал. При виде вас я приподнял шапку, как поступаю при каждой нашей встрече. Прощаясь, я опять ее приподниму. Здесь слишком холодно, чтобы сидеть с непокрытой головой.

— Я вам не верю. По-моему, вы просто щеголь. Не удивлюсь, если у вас дома хранится дирижерский фрак.

— Забавно, но нет.

— Ваша бабочка не съезжает в сторону.

— Я препятствую подобным ее поползновениям.

— Как денди вы превосходите Эфраима. Он был денди изнутри. Снаружи он был слишком уверен в себе, чтобы не наряжаться как дирижер оркестра.

— Остается поверить вам на слово. Я не вижу его одежду, все, что я вижу, — его лицо.

— Он был красавчик. Прямо-таки падший ангел. Падший, но раскаивающийся. Вы на него похожи. Хотя нет, вы менее привлекательны.

— Могли бы мне этого и не говорить. Я знаю это о себе. Я никогда не был привлекательным.

— А могли бы. У вас есть все задатки. Вам давно следовало расправить плечи.

— Думаете, этого хватило бы?

— Вам мешает настороженность. Вы тоже были бы красавцем, если бы не напряженность на лице.

— Для этого уже поздновато.

— Ничто никогда не поздно. Ваше лицо должно расправиться. Костная структура это позволяет.

Она не видела узлы на его черепе. Она не знает