выпрямившись, на заднем сиденье «ситроена», который рассекал завесу дождя. Офицер и юный солдат сидели впереди и переговаривались по-немецки, так что Элейн их не понимала, но уловила одно знакомое слово, от звука которого кровь застыла у нее в жилах: Монлюк. Каким-то чудом она сохранила внешнее спокойствие, хотя внутри у нее закручивался водоворот ужаса, беспокойства и сомнений. Если немцы нашли стопку газет под гнилым ящиком, если проговорятся арестованные, если обнаружится, что ее удостоверение – подделка, ей вряд ли удастся выйти обратно на свободу.
Насколько она сама могла судить, ее удостоверение выглядело в точности как официально выдаваемые документы, но до сих пор его не подвергали скрупулезному анализу. Выдержит ли оно проверку?
Машина остановилась, и Элейн выдернули с заднего сиденья в гущу потопа. Дождь хлестал со всех сторон и мгновенно ослепил ее. Офицер толкнул ее в сторону какого-то маленького строения, лающим голосом отдавая приказы, которых она не понимала. Сумочку вырвали у нее из рук, из нее выудили удостоверение. Хорошо, что корзинку с предательским двойным дном Элейн уронила там, где ее арестовали.
Но, даже пошатываясь под порывами ветра, она хотя бы отчасти сохраняла спокойствие и энергично протестовала против такого обращения, заявляя, что она невиновна, что она – простая домохозяйка, которая ходила навестить подругу. И пусть никто не дал себе труда как-то отреагировать на ее слова, Элейн продолжала жаловаться.
Ее удостоверение отложили в сторону, не проявив никакого интереса, и она вздохнула с облегчением. Потом ее снова толкнули вперед, в очередную дверь, и снова под ливень. Взвыла сирена, да так внезапно, что Элейн передернуло, и ее, застывшую от неожиданности, мокрую и озябшую, испуганную сильнее, чем она была готова признаться, схватили за плечи поверх пальто и наполовину втащили в здание побольше, остановившись в небольшом предбаннике. Мокрое платье облепило ей ноги, а ботинки стали раза в два тяжелее. Ледяной поток воздуха продувал каморку насквозь, и Элейн мгновенно покрылась гусиной кожей. Офицер передал ее постовому так бесстрастно, словно вручил посылку.
Постовой повел ее по коридору с многочисленными дверями по обе стороны.
– Я невиновна, – запинаясь, повторяла Элейн. Постовой не обращал внимания, пихая ее в спину с такой силой, что она спотыкалась. – Прошу вас, я…
Запах ударил ее, словно кулаком – запах немытых тел и острый сладковатый запах болезни. Зловоние переплеталось с назойливым зудением голосов, отдававшихся бесконечным эхом от стен. Неудержимая дрожь зародилась у Элейн внутри, смешивая холод и страх, пока они стали неразличимы.
– Я простая домохозяйка, – бессильно повторила она.
Постовой потащил ее вверх по лестнице; звук их шагов гулко отражался от голых стен. Вдоль дверей в полу шли две параллельных щели, сквозь которые был виден точно такой же этаж внизу. Постовой подвел Элейн к одной из дверей справа и рванул ручку. На Элейн уставились два испуганных лица, и, прежде чем она успела заметить какие-то детали, ее втолкнули в дверной проем. Дверь захлопнулась с грохотом, который пронесся по всем глубинам того ада, в котором оказалась Элейн. Лампочка в потолке освещала болезненным желтоватым светом маленькую квадратную комнату с узким окошком в дальней стене и металлической заслонкой внизу входной двери.
Две пары глаз изучали Элейн с вялым любопытством.
– За что арестовали? – спросила женщина повыше, с тусклыми рыжими волосами и пустыми карими глазами.
Элейн сложила руки на груди, чтобы хоть как-то умерить сотрясавшую ее дрожь, и пыталась осознать все произошедшее за последние несколько минут. С Жозефом случилось то же самое? Он так же растерялся, так же испугался, был так же подавлен, как и она?
– Они думают, что я член Сопротивления, – наконец выговорила она сквозь стиснутые от холода зубы.
– А это не так? – спросила другая женщина, брюнетка с запавшими глазами; скулы у нее выдавались так сильно, что в слабом свете лицо казалось похожим на череп.
– Нет, – решительно ответила Элейн.
Вообще-то, она ничего не должна была объяснять и тем более говорить правду. Насколько она знала, эти двое были коллаборационистками, посаженными в камеру, чтобы раскалывать членов Сопротивления.
Она пригляделась к костлявому лицу и огромным голубым глазам, которые словно светились. Похоже, немало времени прошло с тех пор, как эта женщина нормально ела.
А в таком месте, как это, даже члены Сопротивления могли продать свои секреты за лишний кусок хлеба.
Нет, Элейн не могла поставить свою легенду под удар, она не могла так рисковать.
– Ты коллаборационистка?
Глаза рыжей женщины сверкнули.
– Колетт, хватит, – сказала тощая брюнетка.
– А почему еще ее сюда посадили?
– Я домохозяйка… – начала Элейн, но острая, как нож, улыбка брюнетки пресекла эту жалкую попытку.
– Как и все мы.
Маленькая дверца около пола открылась, и внутрь пихнули поднос, так грубо, что водянистый суп едва не выплеснулся из миски, а кусок заплесневелого хлеба перекатился через бортик и упал на пол. Такой порции не хватило бы и одному человеку, не говоря о троих. Сокамерницы впились в Элейн взглядами, но та покачала головой – они нуждались в пище явно больше, чем она. Руки у них тряслись, пока они ели, скорее выхватывая еду, чем передавая друг другу. Жадно выхлебав суп, они принялись вылизывать оставшиеся капли. Они напоминали не людей, а оголодавших животных.
Именно до такого уровня нацисты низвели их с помощью голода – до уровня примитивных, ведомых одними инстинктами существ. Неужели и Жозеф стал таким же?
Тупая боль в груди Элейн переплавилась в гнев и ненависть к нацистам за все, что она украли – жизнь, работу, любовь, человечность. Все это французы потеряли, оказавшись под безжалостной оккупацией. И Элейн тоже все потеряла.
После мерзкой трапезы прошло еще немного времени, раздался щелчок, и освещение погасло, оставив женщин в удушающей темноте.
– Пора спать, домохозяйка, – произнесла брюнетка уже без прежней злобы в голосе. Возможно, отказавшись от своей жалкой доли ужина, Элейн удалось завоевать у сокамерниц немного расположения.
– Где? – прошептала она. В бетонной камере не было кроватей, да и в длину места едва хватало, чтобы лечь, вытянувшись. Чтобы уместиться всем троим, им пришлось прижаться друг к другу, согнув ноги в коленях.
– По сравнению с мужчинами, у нас тут номер люкс, домохозяйка, – тихо сказала Коллетт. – Их иногда в такую камеру заталкивают вдевятером.
У Элейн голова пошла кругом от попыток представить, как в камере такого размера можно стоять вдевятером, не говоря уж о том, чтобы лежать.
– И как же они спят? – наконец спросила она.
– Посменно.
Тело сзади дарило немного тепла, и пиджак, который, к счастью, у Элейн не отобрали, служил хоть
