собой.
Берет горсть черной земли.
По какой-то необъяснимой причине ее тело страшно хочет попробовать эту землю.
Подносит горсть к губам. На языке переливаются минералы, в них самая суть цветов и костей.
– Ты что творишь? – ужасается Дидье.
Яркие минералы. Измельченные перья. Древние ракушки.
– Господи, прекрати!
Но она продолжает есть. В земле иглы и кора, а еще крупинки маленькой мертвой обожженной зверушки из ее головы.
Прощайте, затонувшие корабли.
Прощай, дом.
Прощай, жена.
* * *
Матросы Грили пристрелили оставшихся ездовых собак. Они до последнего не трогали своих любимчиков, но еды совсем не осталось. Изголодавшиеся псы уже сгрызли кожаную упряжь. Сначала убили пса по кличке Король, он был плутом и настоящим джентльменом. Его собратья, которые сидели в собачьем иглу, знали, что их ожидает та же участь. Барсук, Бородач, Сверчок, Певун, Одиссей, Самсон – каждому досталось по пуле. Самый юный из матросов плакал, слезинки скатывались по его жидкой бороденке и застывали ледяными горошинами. Когда в июне 1884 года экспедицию Грили спасли, этот юный матрос уже был мертв, его погубили…
Задевает рукой чашку, чашка падает, кофе проливается на пол.
Когда самый юный матрос умер от голода и холода, его, по всей видимости, съели товарищи-моряки. Точно ничего не известно, но жизнеописательница видит это отчетливо, как в волшебном зеркале. «Я вставлю вам в вагину гинекологическое зеркало. Вы почувствуете легкое давление». Когда шестеро выживших полярников вернулись в цивилизованный мир, поползли слухи, что участники экспедиции не чурались каннибализма. Эксгумировали тело одного из погибших – Фредерика Кислингбьюри. На трупе отсутствовала кожа, кости ног и рук болтались на одних связках. Грили утверждал, что экспедиционники срезали мясо с костей погибшего, чтобы использовать в качестве наживки для ловли рыбы и креветок, но сами его в пищу не употребляли.
Жизнеописательница вытирает коричневое пятно бумажным полотенцем.
Как-то Сьюзен сказала, что не надо вот так сразу заявлять, будто в жизни Айвёр Минервудоттир было гораздо больше смысла, потому что она уехала с Фарерских островов.
– Очень предсказуемый ход, – говорила она. – Но, может, останься она, жизнь ее была бы вовсе не лишена смысла?
– Ну, смотря что ты подразумеваешь под словом «смысл», – ответила жизнеописательница. – Не думаю, что потрошить рыбу и стирать вручную исподнее шестерых карапузов равнозначно исследовательской работе в Арктике.
– Но почему нет?
– Первое – однообразный и не требующий умственных усилий труд, а второе – удел отважных и целеустремленных и к тому же приносит пользу многим людям.
– Если бы она вырастила шестерых детей, она бы принесла пользу им.
У Айвёр Минервудоттир не было детишек, которые ходили бы в шерстяных шапочках и ели ягнятину.
А у Сьюзен нет книги. И адвокатской карьеры. У нее вообще работы нет.
У жизнеописательницы, строго говоря, книги тоже нет. На кухонном столе лежат стопки монографий о китобойном промысле и гляциологии, которые давно уже пора сдать в библиотеку, она уже раз десять перечитала перевод дневника Айвёр Минервудоттир, и все равно в ее рукописи больше дыр, чем слов. Ей хочется рассказать историю женщины, о которой давным-давно уже следовало узнать всему миру, так почему же она никак не может ее рассказать?
Обгрызая черствый краешек найденного в учительском холодильнике черничного кекса, жизнеописательница выдавливает из себя:
– Мы же так и не обсудили твои великолепные новости.
Пенни широко улыбается.
– Мисс Тристан Ауэрбах собирается предложить «Страсть на черном песке» разным издательствам – посмотрим, какое больше заплатит.
И Пенни, наверное, успеет опубликовать книгу до своего семидесятилетия. А если продажи пойдут хорошо, за первой, возможно, последуют и остальные восемь.
– Я очень за тебя рада.
– Солнышко, а почему бы тебе не послать Тристан свою книгу? Я тебя порекомендую.
Нужно было давным-давно поздравить Пенни – уже ведь несколько недель прошло. Жизнеописательница так увязла в своей слякоти, что не ходила в учительскую и пропускала вечера британских детективов. Если бы она сама нашла литературного агента для «Минервудоттир», Пенни на следующий же день испекла бы ей праздничный торт.
– Не уверена, что агент, специализирующийся на любовных романах, заинтересуется книгой, в которой нет никакой романтики.
– Как никакой романтики?! А как же затонувшие корабли! Смерть от гангрены!
Пенни очень любила покойного мужа. Любит свой домик. Любит писать книжки для развлечения. Детей у нее нет, потому что ей никогда не хотелось их заводить. Когда жизнеописательница сравнивает ее самодостаточность со своим липким и мерзким вожделением, на нее накатывает отчаяние.
– Прости меня, Пенни.
– За что?
– За то, что была не очень хорошей подругой.
Пенни кивает:
– Год у тебя выдался не ахти.
– Прости, пожалуйста.
– Прощаю, – она застегивает бирюзовую кофту. – Но только попробуй пропустить вечеринку в честь книги.
– Не пропущу, честно.
– А еще, думаю, тебе надо предложить свою кандидатуру на место Файви.
– Ха-ха-ха.
– А я не шучу. Из тебя получится хороший директор.
Жизнеописательница все равно хохочет, расплевывая куски кекса по всей учительской.
Она поднимается по правой лестнице. Садится, прислонившись спиной к стенке.
То волнение, которое в ней когда-то вызывала сперма девятнадцатилетнего студента-биолога, та готовность, с которой она пила мерзкий волшебный чай, та безумная надежда, которая привела ее к дому Мэтти…
Все прошло.
Она дергает за шнурки на кроссовках.
Все двери захлопнулись.
По крайней мере те, в которые она ломилась.
Насколько мучающее ее желание продиктовано инстинктом, а насколько влиянием социума? К кому она на самом деле прислушивается?
Ее судьба, как и чья угодно, может сложиться так, как сама жизнеописательница никогда не планировала, не хотела, и при этом вывернуться каким-нибудь чудесным образом.
Жизнеописательница бездумно дергает шнурки на кроссовках, звенит первый звонок.
Ей вспоминается брат: его с первой попытки приняли в колледж, в который он хотел поступить, и он торжественно сказал: «Ну, теперь у меня все путем».
На листовке в «Полифонте» было написано: «Нам нужны добровольцы 1 мая, чтобы следить за полицейскими».
Звенит второй звонок.
Она говорит ученикам: «Путь – это когда идешь».
Наутро после поездки в Портленд Мэтти спросила про фотографию на комоде:
– Классный, а кто это?
– Мой единственный и самый любимый брат.
Она рассказала Мэтти, что Арчи много лет носил ту футболку с черепом. Это была эмблема его любимой группы, но жизнеописательница не помнит названия. Она никогда не запоминала названия групп и песен, у нее вообще плохо с музыкой, в юности ее это беспокоило – может, она упускает что-то важное?
Она не сказала Мэтти, что, хотя Арчи и закончил с отличием тот самый колледж, в который хотел поступить, у него совсем не все было путем.
