не упомянули. Элейн поклялась себе, что никогда больше не будет жаловаться на то, в какие мерзкие места приходится прятать корреспонденцию.
Они провели в этой квартире ночь и следующий день, а потом переместились в другую, и в еще одну, пока не убедились, что за ними не следят. Все это время Элейн продолжала слушать «Радио Лондр», пытаясь расшифровать сообщения, гадая, не содержится ли в каком-то из них информации о Саре и Ное.
Прошла почти неделя, прежде чем Элейн, сопровождаемая Николь, вернулась на склад, и удивилась, поняв, что это холодное нежилое здание стало ей новым домом. Она соскучилась по комнатушке, где лежали ее одеяло и подушка и коробка с одеждой, и по маленькой кухне, и по постоянному грохоту и гудению станков. Антуан, Жан и Марсель поспешили обнять ее, все пропахшие бархатистым запахом чернил, и она поблагодарила небеса, что вернулась к своей подпольной семье.
– Вы слушали новости на «Радио Лондр»? – спросила Элейн, как только суматоха встречи утихла. Все эти дни долгого ожидания она без конца думала о Саре и Ное – чтобы не давать волю воображению, рисующему мучительные картины того, что пришлось пережить Жозефу в руках Вернера.
Антуан бросил взгляд на Марселя.
– Я слушал, – сказал тот. Элейн затаила дыхание.
– И?
Он медленно кивнул в знак сдержанного одобрения.
– У тебя получилось. Они договорятся с маками, и те организуют переправку.
Она победила! Она совершила невозможное! И как Элейн обрадовалась сейчас, что отстояла свой план перед Марселем. И, похоже, он тоже был рад – настолько, что следы лишений почти стерлись с его просиявшего лица, скинувшего десяток лет.
Николь издала восторженный клич и широко улыбнулась Элейн.
– Они отправятся в Америку? – уточнила Элейн.
– Этого мы не знаем, – вклинился Антуан.
– Но все равно, ты помогаешь им сбежать из Франции. – Вокруг глаз Жана залегли морщинки от улыбки. – И добраться, предположительно, до Англии, где они окажутся в безопасности.
В безопасности. Неужели такое возможно? Во времена, когда приходится таиться в тени, прятать взрывчатку и использовать слова, как оружие, понятие безопасности превращалось в такой же миф, как полный желудок.
– А теперь, раз ты вернулась, – принял Марсель прежний деловой вид, – тебя ждет работа.
Он взял стопку газет и направился восвояси; Антуан вернулся за свой стол и подмигнул Элейн; Жан несколько мгновений смотрел на Николь с умилительной застенчивостью, а потом направился к линотипу. Николь повернулась, чтобы уйти, и Элейн поймала ее за руку.
– Он влюблен в тебя, – тихо сказала она, чтобы не смутить Жана.
Приветливое выражение на лице Николь сменилось на непроницаемое, когда она взглянула на юношу. Тень задумчивости мелькнула в ее глазах. Они составили бы красивую пару – юные, полные joie de vivre. Искра чувства между ними, возможно, послужила бы утешением в мире, полном опасностей и отчаяния. Но, прежде чем Элейн успела представить, что вот сейчас Николь скажет что-то ободряющее и дающее Жану надежду, лицо Николь заледенело, а глаза стали холодными, как зимнее небо.
– На этой войне любви нет места.
Такую жестокую ярость Элейн видела на лице подруги лишь однажды – неприкрытую ненависть и решимость заставить немцев поплатиться за все, что они сотворили с Францией, с семьей Николь.
Это длилось одно мгновение и сменилось искрящейся улыбкой, которая, как теперь понимала Элейн, была лишь маской.
– Au revoir, ma chérie. Береги себя.
Элейн обняла ее.
– И ты тоже.
Николь небрежно отмахнулась от этой просьбы и, постукивая каблуками, вышла из комнаты, оставив Элейн в глубокой задумчивости.
На этой войне любви нет места. И с этим трудно было поспорить.
Мысли о смерти Отто преследовали Аву весь день, а конверт оттягивал сумку, словно каменный. Ава решила не ехать с ним в посольство, а вернулась домой, упала на стул и дрожащими руками вынула письмо.
«В этом городе никому я не могу довериться так, как доверяюсь тебе, моя дорогая Ава, потому что ты единственная, кто взял на себя труд увидеть во мне человека».
Далее следовало подробное повествование о жизни, полной устремлений, успеха и невероятных потерь. Пронзительная в своей откровенности, эта исповедь заново описывала ужасы из письма Петры и одиночество и потерянность, которые охватили Отто, когда он сидел в испанской камере, без еды, в атмосфере, пропитанной страхом.
Пожалуй, больше всего потряс Аву рассказ о времени, проведенном в Лиссабоне, когда перед Отто закрывалась одна дверь за другой, когда ПНЗГ следили за ним, как стервятники, готовые наброситься, стоит истечь его сроку пребывания в стране – а это должно было произойти к концу недели. Он знал, что с его немецким происхождением добиться американской визы невозможно, и, получив окончательный отказ, понял, что летит в пропасть безумного отчаяния.
Ему было некуда податься, некуда бежать. И некому довериться.
К тому времени, как Ава заканчивала читать письмо, его нижний край покрылся пятнышками от слез, а ее охватило глубочайшее осознание собственной беспомощности. Возможно, она не смогла бы помочь Отто, но он мог рассказать ей. Она могла хотя бы попробовать что-то сделать.
Вытерев слезы, она с нежностью сложила письмо и убрала в конверт. Ей не удалось спасти Отто, но теперь у нее есть шанс помочь матери с ребенком, едущим из Франции. И она сделает все что угодно, поставит палатку и поселится на территории какой угодно администрации, но добьется своего.
К счастью, найти жилье для Сары и Ноя оказалось куда проще, чем добыть визу, и уже днем Ава забронировала для них квартирку рядом с площадью Росиу. Хозяйка, пожилая дама, принадлежала к семье, которая уже два поколения сдавала этот дом в аренду, и нынешние постояльцы должны были выехать как раз через неделю, чтобы уплыть на корабле, уже ожидающем отправки в доке.
После смерти Отто меланхолия окутала Аву, как облаком, и стала ее постоянным спутником во всех делах. Она даже подумала было отклонить приглашение Джеймса на званый ужин, да и он сам это предложил, когда узнал о случившемся, но в итоге Ава решила пойти, потому что не хотела подводить Джеймса. Она и так слишком многих уже подвела.
Не зная, чего ожидать, и слегка напряженная от перспективы посетить настоящий дворец, она оделась, как для визита в «Палашио», – в платье цвета берлинской лазури, с низким вырезом и драпировкой на спине, и белые перчатки до локтей. С помощью шпилек приподняла волосы, обнажая шею, мазнула по губам «красной победной» – и готово.
Джеймс заехал за ней во второй половине дня,
