тигрица, не желая попасть в плен, но даже тигрица бессильна перед толпой немцев, посланных для ареста Сары и Ноя. Ее продержали в Монлюке меньше недели и отправили, как и Жозефа, в трудовой лагерь для военнопленных.
Новостей о Саре и Ное не приходило, хотя, возможно, оно было и к лучшему. В любом случае, Элейн постоянно о них думала, потому что с их отъездом в ее душе образовалась тревожная пустота.
На транспортную ленту падали все новые экземпляры газеты и складывались в конце в стопку, и это ритмичное движение и звуки убаюкивали Элейн. Стояла только середина дня, но веки у нее закрывались сами собой от усталости – два месяца назад Марселя арестовали по подозрению в работе на подпольную типографию, и поэтому им всем приходилось работать сверхурочно, чтобы компенсировать его отсутствие. Где его содержали – в Монлюке, или штаб-квартире гестапо, или вообще в третьем месте, – так и не выяснилось, в любом случае, его пока не раскололи, иначе все они присоединились бы к нему.
Голова измученной Элейн склонилась на грудь, когда раздались щелчки, свидетельствующие, что машина закончила работу. Очнувшись ото сна, с трудом шевелясь, Элейн взяла стопку и положила рядом с другой, которую она за час до этого напечатала на «Минерве».
Гестаповцы потеряли сон в погоне за бойцами Сопротивления и маками. Если раньше они держали французов за горло мягкими лапками, то теперь выпустили когти, обагрив их кровью. В отместку за одного убитого немца они прикончили нескольких заключенных, а жителей деревни, которых заподозрили в сотрудничестве с маками, вытащили из домов и расстреляли на месте. Аресты проходили каждый день, хлебный паек урезали, а комендантский час – удлинили, и грубые крики постоянно разносились по узким, выложенным булыжником улицам.
Нацисты вились над Лионом, как стервятники, с самого начала оккупации, но теперь каждый участник Сопротивления ощущал на затылке их горячее и зловонное дыхание, особенно сотрудники типографий, потому что нацисты особенно рьяно пытались уничтожить подпольную прессу.
И именно по этой причине Элейн и прочие не жаловались, что приходится работать сверхурочно, – тот факт, что газета продолжала выходить и в отсутствии Марселя, доказывал его невиновность. И по крайней мере, известий о его смерти пока не приходило. Они все были за это благодарны. И за каждый день, когда на склад не вломилось гестапо, после того как вырвало у Марселя какую-то кроху информации, они были благодарны еще больше.
Закончив работу, Элейн поплелась на кухню, чтобы приготовить чашку цикория – ей требовалось хоть как-то подкрепить свои силы и заполнить пустоту в желудке в ожидании Николь, которой предстояло забрать свежий выпуск. После того, как станки умолкали, в темном коридоре становилось непривычно тихо, и все тело Элейн охватывало тревожное напряжение.
Шаги снаружи могли принадлежать милиции, окружавшей склад, негромкие голоса – гестаповцам, рассыпавшимся по территории, любой человек, походивший мимо, мог оказаться коллаборационистом и заметить нечто странное под вывеской геодезического бюро. Такой теперь стала их повседневная жизнь, с которой варварская тактика немцев сорвала последние лохмотья покоя и безопасности. И каждый ее миг сопровождал неотступный голод. И как ни была измучена Элейн, любой скрип и кряхтение старого здания, оседавшего все ниже, заставляли ее подскакивать на месте. Она уже подошла к порогу кухни, напряженная, как струна, когда входная дверь распахнулась, осветив коридор потоком света снаружи.
Сердце подпрыгнуло у Элейн в груди, и она застыла на месте, как олень перед охотником. Их нашли!
Но через порог, пошатываясь, переступил не нацист.
– Помоги мне, – выдохнула Николь, которая тащила, обняв за талию, какого-то мужчину. Не медля ни секунды, Элейн подбежала к двери и надежно закрыла ее, а потом подхватила мужчину с другой стороны. Хоть он и был тощим, как скелет, они с Николь находились не в лучшей форме, поэтому даже вдвоем с трудом держали его вертикально.
– Я сам пойду, – вдруг произнес мужчина, и Элейн сразу узнала этот голос, серьезный и властный – это был Марсель.
Из последних сил он выпрямился, сняв тяжесть своего тела с плеч Элейн, и женщины повели его на притихший склад. При их появлении Антуан поднял голову, глаза у него стали огромными, но он мгновенно сориентировался:
– Жан, срочно сюда, неси аптечку.
Элейн подвинула Марселю стул и, когда он осторожно опустился на сиденье, наконец смогла разглядеть его лицо, все покрытое пятнами от ударов – свежими красными, недавними фиолетовыми и уже заживающими желтовато-зелеными. На нижней губе зияла трещина, а волосы, обычно короткие, как щетка, отросли и с одной стороны слиплись от крови.
Как и большинству мужчин, побывавших в Монлюке, ногти ему выдрали, и на их месте краснело сырое мясо.
В эти дни, когда насилие царило повсюду, никто не отшатывался при виде увечий, но Элейн до сих пор ни разу не видела близкого человека после пыток. Но за маской из синяков она по-прежнему могла разглядеть гордую улыбку отца и мужа, который любил свою семью, заботился о коллегах и работал, не покладая рук, чтобы освободить свою страну.
Появился Жан с сумкой на боку и сел рядом с Марселем. Хотя лицо его оставалось спокойным, руки подрагивали, когда он капал на раны Марселя жидкость, которую называл раствором Дакина. Жан не был врачом, но, когда немцы захватили Лион в начале войны, он учился в последнем классе школы и успел пройти курс первой помощи.
– Вернер, – невнятно произнес Марсель, – я ничего не рассказал.
– Мы знаем, – успокоила его Элейн. – И мы все два месяца продолжали выпускать газеты.
Марсель озадаченно нахмурил брови.
– Два месяца?
Элейн мгновенно вспомнила ужасную камеру в Монлюке и запах страха и крови, который пропитал кабинет Вернера. Эта картина часто ей снилась, заставляя просыпаться в холодном поту, и она легко могла представить, как в подобной обстановке можно потерять счет времени.
– Иветта, – имя жены поднялось у Марселя словно из каких-то потаенных глубин.
– Она родила, – уголки губ Николь дрогнули в грустной улыбке. – Девочку назвали Клэр.
По изувеченной щеке Марселя скатилась слеза.
– Сирота, – пробормотал она.
– Oui, – подтвердила Элейн, не в силах уберечь его от новой раны. – Иветта отдала ее в сиротский приют, как вы и договаривались.
Несомненно, его жена была совершенно раздавлена подобным поступком, но ребенка могли использовать, чтобы шантажировать Марселя. Он и Иветта пожертвовали ради Сопротивления всем, включая собственных детей, которых отправили в приют, когда зверства нацистов перешагнули все мыслимые пределы. Марсель с женой хотели защитить своих детей лучшим из известных им способов и воссоединиться после войны, но они никогда не услышат первых
