слов, не увидят первых шагов своего ребенка и прочих маленьких радостей, которыми им пришлось пожертвовать ради безопасности и победы.
Марсель наконец расслабился, и их с Жаном оставили одних. Антуан уже вернулся к работе, и по его нахмуренным бровям и сосредоточенному лицу Элейн поняла – а она не раз видела это выражение, – что он старается отбросить мысли о тех ужасах, которые ждали их впереди.
Николь пошла вслед за Элейн к столу, где лежали стопки газет.
– Есть какие-то новости о Жозетте? – спросила Элейн; несколько коротких минут раз в неделю, когда Николь приходила за новым тиражом, были их единственной возможностью обменяться известиями.
Светлые глаза Николь потемнели, и она покачала головой.
Нервный срыв Жозетты оказался глубже, чем они предполагали, и ее родители, опасаясь за единственного ребенка, заперли ее в доме, чтобы нацисты, получив какую-то зацепку, не доломали то, что еще оставалось целым в ее душе.
– Дениз? – спросила на этот раз Николь.
– Ничего нового.
Николь медленно кивнула и перевела взгляд на Жана, который хлопотал над Марселем, и ее взгляд стал колючим, полным обжигающей злобы и жажды мести.
– Я убью Вернера собственными руками.
Что-то настолько глубинно-жестокое исходило от Николь сейчас, что в душе Элейн тоже все закипело. Они все находились в состоянии постоянного возбуждения – изможденные телом, они тем не менее остро на все реагировали, в их пустых желудках плескалась кислота, и каждого вела неугасимая ненависть к нацистам. Или Сопротивление возьмет верх над захватчиками, или они все погибнут, пытаясь освободить свою родину.
* * *
Месяц спустя Элейн сидела, склонившись над блокнотом, с ручкой в руке, напряженная, как скаковая лошадь, перед которой вот-вот распахнутся стартовые ворота и откроется беговая дорожка. Зазвенели первые ноты Пятой симфонии Бетховена – точка-точка-точка-тире, – складываясь в букву V в азбуке Морзе, символ победы, о наступлении которой они все молились. И теперь, возможно, после стольких горьких потерь, настало время пожинать плоды нечеловеческих усилий.
Не одна Элейн ждала около радио, напрягая слух, чтобы расслышать послания за скрипом и треском статического электричества, с помощью которого враги по-прежнему пытались заглушить передачу – Антуан и Марсель сидели тут же с блокнотами и ручками наготове, чтобы ничего не упустить. И ничто не могло помешать их группе собирать шифровки, раскиданные по, казалось, бесконечному потоку сообщений, пришедших за эту неделю. К первому июня их набралось больше двухсот штук.
Марсель дешифровывал их со слезами на глазах. Союзники шли в наступление.
– Протяжные рыдания скрипок осенью, – сказал по-французски диктор. Антуан, никогда не выдававший своих эмоций, судорожно вздохнул.
– Началось, – произнес Марсель с благоговением в голосе. За тот месяц, что прошел с его побега от нацистов, от синяков на его теле не осталось и следа, он только слегка прихрамывал, а место ногтей заняла неестественно гладкая кожа.
Прежде чем Элейн успела спросить, что это означает, прозвучало следующее сообщение:
– Пронзи мое сердце томительной негой.
Марсель взглянул на Антуана и кивнул:
– Иди.
Антуан уже отошел на несколько шагов, когда Марсель скороговоркой произнес в промежутке между двумя сообщениями:
– Союзники будут здесь меньше, чем через двадцать четыре часа.
Элейн пришлось сосредоточиться на следующем послании, но искра восторга успела вспыхнуть в ее душе, и, записывая строчку за строчкой кажущейся бессмыслицы, она чувствовала, как эта крошечная искра разгорается в ревущее пламя надежды.
Когда поток сообщений иссяк, Марсель повернулся к Элейн, сияя улыбкой.
– Сара и Ной в безопасности и, будем надеяться, скоро отправятся в Америку.
Элейн показалось, что у нее выросли крылья.
– Неужели это правда?
Марсель усмехнулся, продемонстрировав отсутствующий левый нижний клык.
– И это благодаря тебе, Элейн. Ты вытащила их как раз вовремя, прежде чем настали эти горестные месяцы.
«Эти горестные месяцы» – какое бледное описание того, что они переживали. Нацисты каждый день творили зверства, рыская в поисках евреев. Самое ужасное происшествие случилось в Изьё, недалеко от Лиона, где находился приют для еврейских детей. Элейн сама написала об этом статью в «Комба», и ей время от времени приходилось останавливаться, чтобы стереть с бумаги капавшие у нее из глаз слезы. Сорок четыре невинных души и семерых отважных воспитателей арестовали, посадили в три грузовика и увезли в концентрационный лагерь Дранси, откуда их отослали в трудовые лагеря.
Какой прок мог быть от детей в трудовых лагерях?
Узнав о бедных сиротах из Изьё, Элейн мгновенно подумала о Саре – ей ведь многие предлагали отдать Ноя в подобный приют, и, послушайся она этих советов, Ноя могла постичь такая же участь.
Новостная сводка «Радио Лондр» начала детальный отчет о немецких потерях – хотя нацисты лицемерно хвастали скорой победой. Элейн откинулась на спинку стула и сидела так до окончания вещания, пытаясь осознать, что операция по спасению Сары и Ноя увенчалась успехом. Идея доставить их в Америку казалась невыполнимой, но благодаря действиям Элейн и героическим усилиям многих других людей, она воплотилась в реальность.
Наконец-то им всем засиял луч надежды.
Подпольная пресса ни словом не упомянула о наступлении Союзников, но в Лионе членам Сопротивления и макам раздали запасы оружия из подвалов. Союзники пошли в наступление, война за независимость началась всерьез.
Бомбежки применительно к Лиону оказались неудачным решением, особенно та, которая случилась в мае: снаряды разнесли штаб-квартиру гестапо, но одновременно учинили огромные разрушения в жилой части города, убив более семисот человек и ранив еще больше. Поэтому куда более эффективной стала бы армия, осторожно крадущаяся вперед под прикрытием холмов и городской застройки.
Печатный станок шлепнул очередной оттиск, но Элейн никак не могла сосредоточиться настолько, чтобы управлять старушкой «Минервой». Взглянув на часы, она увидела, что минутная стрелка миновала цифру шесть. Николь опаздывала.
Элейн охватило неприятное беспокойство. Мгновение за мгновением она ждала, что дверь вот-вот распахнется и звонкий голос Николь пропоет обычное приветствие.
Тщетно.
Раньше Николь не опаздывала. Никогда. Дурное предчувствие сжало сердце Элейн.
Она уставилась на дверь, мысленно приказывая ей открыться. В итоге, та в самом деле распахнулась, но на пороге возникла не Николь, а Марсель, который вернулся из Парижа со встречи с руководителями других типографий. Наступление Союзников обозначало, что, видимо, больше не было необходимости привлекать в Сопротивление новых участников, ведь война со дня на день наверняка закончится.
Элейн бросилась к нему, выпалив:
– Николь опаздывает. – Марсель взглянул на стол, где, перевязанные и готовые к отправке, лежали стопки газет. Нахмурившись, взглянул на часы. – Она должна была прийти сорок пять минут назад, – мрачно добавила Элейн. Зловещее предчувствие билось в ее груди, и она взглянула на Марселя в надежде,
