Мартин. Она ставила шезлонг в тени своего сливового дерева. На траве рядом лежали два журнала. Он отвернулся. Кровать была ровно застелена покрывалом, в изножье лежал третий пижамный комплект на тот случай, если он ему понадобится, – голубой с зеленой окантовкой по краям. Он не мог в таком виде выйти на улицу. Мимо дома время от времени проходили люди. Он был привязан к дому, а Мириам, находившаяся от него в тридцати пяти милях или семи часах езды, грозным часовым стояла перед ним, он слышал ее голос, видел ее лицо и все остальное. А все прочее, что не было ею, отступало на задний план. И задор, его задор, распалялся. Он не мог залезть в сарай, ну и что? Ну, не прочитает он эти книги. Он все равно не сможет на них сосредоточиться. Пижама была его единственной одеждой, если это можно так назвать. Его деньги лежали в джинсах, запертых в сарае. Его мир, включавший учителей, регби, «Битлз» и всю европейскую литературу, был ему недоступен, и он не осмеливался до него добраться. Он ничего не мог с этим поделать. То, чего он хотел, приближалось к нему, но медленно. Ему надо было ждать.
Он сел за пианино. Сочиненная им замысловатая мелодия теперь выродилась в несколько аккордов. Она стала банальной, подражательной, позорной. Он не мог ее исправить в таком состоянии, когда его пах налился похотью и болел – но почти приятно, – а он то и дело зевал. Он даже не мог совладать со своими желаниями и сыграть простенькие «Инвенции в двух частях» Баха. Он бросил свои попытки и пошел на кухню поискать еды в холодильнике. Даже если бы он проголодался, на то, чтобы утолить голод, потребовалось бы какое-то время. Но он заставил себя поесть. Правда, пытаясь пожарить яйца, он устроил на кухне жуткий кавардак. Прибраться решил попозже. Войдя в гостиную, он внимательно изучил ее книжные полки. Биографии композиторов, учебники по теории музыки, путеводители по Венеции, Флоренции, Таормине и Стамбулу, пухлые романы XIX века и множество сборников поэзии, даже слишком много. Он намеревался взять книгу, любую книгу, чтобы потом ни о чем не беспокоиться. Мир требовал массы бессмысленных дерзаний. К тому же он должен был прочитать Драйдена.
Он стал гадать, много ли еще в стране домов, где, как у Мириам, нет телевизора. Вместо телевизора он наткнулся на розовый транзисторный приемничек с названием Perdio, выведенным серебряным курсивом на корпусе. Еще было слишком рано для музыкальных программ «Радио Люксембурга», да и в любом случае продвинутые обитатели «Бернерс-холла» его не слушали. Там передавали только песни с пластинок крупных записывающих компаний, которые финансировали эту радиостанцию. Думающие люди слушали «Радио Каролина», которая транслировала передачи с корабля, стоявшего на якоре неподалеку от того места, где Оруэлл и Стаур впадали в Северное море. Корабль находился сразу за границей трехмильной зоны [110], и диджеи радиостанции считались перебежчиками, бунтарями, и власти пребывали в панике: как же, часть молодого поколения нации оказалась неподконтрольной государству. Он немного послушал, отвлекшись от своих ощущений, передачу про группу «Холлиз». Он лежал на диване, прижав к уху радиоприемник, потому что его батарейка сдыхала. Его интересовали трехчастные формы гармонии в поп-музыке. Если бы ему хватило запала, он бы мог сочинить что-то и для них. Он мог бы прямо сейчас сесть за пианино. Но он не шевельнулся, а потом запел Клифф Ричард. Ни один находящийся в здравом уме мальчик в школе терпеть не мог ничего, кроме «Погнали!». Он выключил приемник и задремал.
Жаркий день прошел незаметно, как марево, сменившись ранним вечером. Поднявшись наверх и выглянув в окно, он увидел, что миссис Мартин все еще не одолела первый журнал. Рядом с ее шезлонгом теперь стоял низкий столик с чайником. На кухне он съел полуфунтовый кубик чеддера. Про хлеб он не подумал. Надо было прихлопнуть жужжавшую муху. В конце концов, погонявшись за ней, он придавил ее к оконному стеклу скомканной оберткой от чеддера. Он вернулся к пианино, немного поимпровизировал и очень быстро почувствовал раздражение ограниченностью своих навыков. Классическое музыкальное образование оказалось неодолимым препятствием. Он улегся на диван и подумал, что может потратить минуту-другую, чтобы вызвать – «подарить себе», такое выражение он придумал, – оргазм и освободить голову от навязчивых мыслей. Но он ждал Мириам, он не хотел освобождаться от мыслей. Или он мог безнаказанно это сделать? Желая получить ответ на этот вопрос, он поднялся наверх и зашел в ванную, чтобы осмотреть себя в большом зеркале. И кто он такой? Капитан второй команды по регби? Или презренный недоумок-домосед в пижаме? Он не знал.
Скука, испытываемая пятнадцатилетним мальчишкой, может быть столь же утонченной, как португальская золотая филигрань, как спиральная паутина в парке Кариджини [111]. Томительная, изысканная, статичная, словно вышивка, которой, как убеждали себя героини Джейн Остин, надо было заниматься, когда никакая другая работа не была дозволена. Не спеша, тщательно он прибрал на кухне следы беспорядка после жарки яичницы. Кухонные настенные часы остановили свой бег, как и само его существование. Он лежал на диване лицом в потолок, не подавая признаков жизни, потому что ему ничего другого не оставалось, кроме как дожидаться ее. И когда в половине седьмого он услышал урчание движка ее автомобиля и увидел, как она идет по дорожке через сад, и когда она влетела ветерком в дом после трудного дня, крепко обняла его и страстно поцеловала в губы, время внезапно съежилось в исчезающую точку забвения, и когда она, ведя его вверх по лестнице в спальню, спросила, не было ли ему тут одиноко, он ответил:
– Нет, нет, все было прекрасно. Просто прекрасно.
Три дня пролетели, как те несколько часов их первого дня, став для него изощренной пыткой, не оставившей шрамов. Пребывая в состоянии головокружительного восторга, он по утрам целовал ее на прощание и потом вновь весь день упивался сладкой болью ожидания. Волны зноя сменились холодными ветрами с востока, а потом нескончаемыми ливнями. Она стирала и гладила его пижамы. Однажды она поехала в Бери-Сент-Эдмундс на премьеру оратории, сочиненной ее старым приятелем. Потом провела два дня подряд в летней школе. А по вечерам сразу после ее возвращения они занимались любовью и ели приготовленный ею ужин.
За три дня до его дня рождения она устроила праздничный ужин. Потому что в день его шестнадцатилетия, по ее словам, она должна была работать с утра до вечера. Она вернулась раньше обычного. После их обычной встречи он отмокал в ванне, а она хлопотала на кухне. Ему было велено оставаться наверху до тех пор, пока она его не позовет. Он надел свежую пижаму, снова белую, и сел в ожидании ее вызова. Его мысли отличала приятная ясность. Скоро начнутся занятия в школе. Он планировал ходить по вечерам в библиотеку для шестиклассников и за первую неделю семестра осилить непрочитанные книги из списка. Читал он быстро и собирался делать выписки. Мистер Клейтон научил их «проглатывать» книги. Тут главное, решил Роланд, сосредоточиться.
Она тихо произнесла его имя из кухни, словно задавая вопрос, и он спустился к ней. На покрытом скатертью столе стояли две зажженные свечи, шампанское в ведерке со льдом и его любимое блюдо – жареная баранина. Сев за стол, они чокнулись. На ней было красное платье с низким вырезом, а в волосах игривой деталью краснела роза из ее сада, одна из последних примет лета. Она была красива, как никогда. Он не сказал, что никогда раньше не пил шампанского. Оно было как лимонад, только крепче. Она вручила ему подарок – коричневый конверт, перевязанный белой ленточкой. Потом снова подняла бокал, и он взял свой тоже.
– Прежде чем откроешь, запомни. Ты всегда будешь мой.
Он кивнул и сделал большой глоток.
– Потягивай. Это же не газировка.
В конверте лежала пачка бумаг, сцепленных канцелярской скрепкой. Сверху были два билета на поезд в Эдинбург, экспресс, первый класс. На послезавтра. Он перевел на нее недоуменный взгляд, ожидая объяснений.
Она тихо сказала:
– Смотри дальше.
Следующий
