— Кто говорит о политике? Ты представляешь вымерший принцип мужественности.
Только не спрашивайте меня, в чем состоит этот новый принцип.
Вечер завершается стильно: молдавская потаскуха делает своим мобильным телефоном групповое фото. Подозреваю, что она по-прежнему продает фотографии Лорелу и Харди. Я восхищена ее деловой хваткой. Сразу видно, как меняется Восточная Европа.
— Скажите cheese! — просит она.
Я предлагаю сказать «Берил Кармелли» — так улыбки получатся шире.
Совсем поздно в тот же вечер Принцесса пригласила Шими к себе в комнату, посидеть у ее постели для обмена впечатлениями о событиях вечера. Он дал ей время улечься и вошел, когда она уже сидела в постели в ночной рубашке с невинной вышивкой и с черными завязками на шее. Невинной в том смысле, что лишенной упоминания о смерти. Он опустился на массивный индийский стул, тесемки его развязанной бабочки свисали, как у картежника с реки Миссисипи.
— Ну и вечер! — дружно выдохнули оба.
Когда оба очнулись, была уже ночь.
— Боже мой! — воскликнула Принцесса, проснувшись. Шими так и остался дремать на индийском стуле в развязанной бабочке. — Мы провели ночь вместе!
После этого у нее вошло в привычку звать его к себе.
Однажды вечером Шими возвращается с прогулки с Таханом. Пока что он не горит желанием рассказывать об этих прогулках, ссылаясь на эмоциональное выгорание. По его словам, обнаружение племянника, о существовании которого он не подозревал, так сильно на него повлияло, что он никак не разберется со своими впечатлениями. Это не к спеху, заверяет его Принцесса. Но у него есть вопрос.
— Что имеет в виду Тахан, называя вас «великодушной»?
— В каком контексте?
— В контексте ваших отношений.
— Вы имеете в виду моих сыновей?
— Нет, ваши с ним отношения.
— Вам не пришла мысль спросить об этом его самого?
— Мне помешало смущение.
— Что вас смутило?
— То же самое, что всегда вгоняет меня в смущение и не позволяет задавать вопросы. Не хочется демонстрировать всю степень своего невежества.
— Знаете, как говорят? Если не спросить, то и не…
— Поэтому я и спрашиваю у вас.
— Почему он считает меня великодушной? А что, по-вашему, я не великодушна?
— Меня удивило, что он употребил в отношении матери такой странный эпитет. «Любящая», «близкая», «нежная» куда ни шло…
— Можете не продолжать. Мне трудно выносить, как вы ищете слова, чтобы описать мать. Тахан говорил слова, не относящиеся к матерям, по той простой причине, что я никакая не мать.
— Вы Тахану не мать?
— С чего вы вообще взяли, что я ему мать?
— Вы представили его как лучший экземпляр в вашем потомстве.
— Это фигура речи. Я его вырастила.
Шими долго молчит.
— Значит, он не ваш сын от Эфраима?
— Ох, братья, братья! Сколько вам повторять? Я не помню, были ли мы с Эфраимом любовниками. Тех, с кем спишь только для того, чтобы спать, помнишь только тогда, когда нечего забывать. Когда у тебя больше чувств, дело усложняется. Через пограничную линию желания нельзя переступить ни в ту ни в другую сторону. Поэтому даже при прекрасно работающей памяти невозможно сказать точно, как далеко ты зашла туда или сюда.
— Это состояние мне неведомо.
— Уверена, что нет. При виде границы вы пятитесь. Но сейчас у нас речь обо мне. Я могу быть уверена в одном: я никогда не носила ребенка вашего брата.
— Кто же его выносил?
— Не знаю.
(Цыганка, думает Шими. Эфраим угнал ее фургон, а потом похитил ее честь.)
— Разве он вам не говорил?
— Наверное, говорил, только я не помню. Кому какое дело?
(Определенно цыганка.)
— Как кому? Допустим, матери. Допустим, самому Тахану.
— Знаю, матери — это ваша тема, но зачем вам Тахан? Он вам жаловался, что чувствует себя сиротой?
— Для этого не было времени. Нам надо было многое обсудить.
— Например, мое великодушие. Какой странный разговор!
— Еще бы не странный!
— Надеюсь, вы не огорчены тем, что познакомились с ним?
— Как можно?!
— Вижу, вас огорчаю я. Чем?
— Тем, что утаивали от меня его существование.
— Сначала я должна была узнать у него, как он отнесется к знакомству с вами. Он был за границей. В отличие от нас с вами, он вершит добрые дела в чужих краях. Насчет вас я тоже не всегда была уверена, что вам нужна эта встреча.
— Значит, вы не с самого начала планировали сбросить на меня эту бомбу?
— Начать с того, что меня изрядно подводит память. Наверное, не с начала. Но потом мне стало ясно, что без этого никак нельзя. Что это мой долг. Ведь вы не хотели бы, чтобы я промолчала?
— Нет, не хотел бы. Но мне по-прежнему неясно, что произошло. Если он не ваш сын, значит, Эфраим вам его подбросил?
— В корзинке? Нет. Это симпатичное предположение, допустим, я похожа на дочь фараона, у меня даже есть головной убор в виде кобры. Но нет, все было не так. Я взяла его к себе после того, как мне его представил Эфраим. Я не задавала вопросов. Я была в большом долгу перед Эфраимом. У Тахана не было матери — так, по крайней мере, это мне представил Эфраим.
— Зато вы сами были далеко не бездетны.
Наступает ее очередь выдержать долгую паузу.
— Неужели? — Пауза никак не кончается. — Как быстро вы забыли мои признания. Это при вашей-то поразительной памяти!
Он густо краснеет, вспоминая нарисованную ею картину: простая девушка, безрадостно катящая коляску по голой пустоши. Ты негодная мать, говорила ей тетка, и она соглашалась. С тех пор она произвела на свет Лорела и Харди, но грех отказа от одного ребенка нельзя искупить рождением других.
Она говорила ему, что больше никогда-никогда не видела мальчика, и Шими, сочувствуя ей, интересовался, сколько длилось это никогда-никогда. Недолго, если мерить мерой его сострадания.
— Простите, — говорит он. — Я сам не ведаю, что несу.
Не мой рот тому виной, думает он, и не моя память, а моя душа. На чужое смирение у меня нет
