рыданіе и только повторяла съ нервными всхлипываніями:
— Мама, мама, милая моя мама.
Прикосновеніе горячаго лица, смоченнаго слезами, и ласки Лизы заставили больную вздрогнуть. Она приподнялась, схватилась за грудь и нѣсколько мгновеній точно не узнавала дочери. Потомъ, наклонилась къ ней, обвила руками, прижала къ груди судорожнымъ движеніемъ и удушливымъ, беззвучнымъ шопотомъ заговорила:
— Лизокъ мой!.. Не хочу я умирать, дорогая моя!.. Не хочу!.. Хоть годикъ еще… тебя устроить, тебя… Ты что на меня такъ глядишь? Тебѣ сказали, что я умру? Неправда… Не вѣрь, я встану. Вотъ Авдотья Степановна то-же скажетъ…
Отрывистый шопотъ прервался, но рука продолжала держать Лизу крѣпко, крѣпко, и впалые глаза, то-и-дѣло вспыхивающіе, смотрѣли на Лизу съ упорствомъ предсмертнаго усилія. Холодомъ обдавалъ Лизу этотъ взглядъ. Она вся точно окоченѣла отъ ужаса, прижималась къ матери, пряталась отъ того, что ея сердце читало въ глазахъ умирающей.
— Мама! крикнула она и пронзительно зарыдала…
Около нея, тоже на колѣнахъ, очутилась Авдотья Степановна и шепнула ей на ухо:
— Не мучьте вы маму, не плачьте, мы ее вылетимъ…
Но и она не договорила. Слезы душили и ее. Она безпомощно опустила голову на край подушки.
Прошло нѣсколько секундъ, въ которыя раздавались только молодыя рыданія дочери. Они заглушали хрипѣнье матери, оспаривавшей у смерти свой послѣдній вздохъ.
Вдругъ она опустила руки, упала какъ пластъ на подушки, перевернулась на бокъ, потянулась всѣмъ тѣломъ и замолма…
Жизнь отлетѣла.
— Мама! начала будить ее Лиза, сильно беря ее за рукавъ кофты: — мама, что ты, что ты?
И въ отвѣтъ на ея отчаянный крикъ она услыхала какіе-то особые торжественные звуки, въ которыхъ слезы перемѣшивались съ чѣмъ-то, никогда еще не слышаннымъ ею.
Авдотья Степановна клала земные поклоны и вслухъ молилась «за упокой души рабы Надежды».
Тогда только что-то проговорило внутри у Лизы: «мать твоя умерла». Она встала блѣдная и дрожащая и, наклонясь надъ тѣломъ, тихо поцѣловала его въ лобъ, вся стихла и сѣла на край кровати.
Такъ она проси дѣла минутъ пять.
— Авдотья Степановна! громко и почти твердымъ голосомъ выговорила она, — вы хотите долго жить?
— Какъ Господь прикажетъ, отвѣтила та, глядя на нее изумленно.
— А я не хочу. Я не буду лучше мамы, я это знаю; а что она получила въ награду? Такъ жить не хочу!..
Она еще что-то хотѣла сказать, но, взглянувъ на лицо покойницы, упала на кровать, и покрывая поцѣлуями и голову, и руки, и грудь, разразилась раздирающими криками…
VII.
Послѣ побѣды въ обществѣ «Самоочиститель», Борисъ Павловичъ Саламатовъ могъ опять выдѣлывать, что ему угодно: «іерусалимская братія» увѣровала еще больше въ его геніальность.
Онъ опять покатился, какъ шаръ, по наклонной плоскости, не зная удержу для своихъ инстинктовъ. Съ супругой онъ избѣгалъ всякихъ разговоровъ, а чтобы чѣмъ-нибудь ее задобрить, сталъ нѣсколько внимательнѣе къ своей службѣ.
Къ тому-же и дѣла заставили его почаще ѣздить въ должность.
Процессъ на огромную сумму, гдѣ замѣшаны были капиталы Абрама Игнатьевича Гольденштерна и другихъ промышленниковъ одного съ нимъ «колѣна», рѣшался въ послѣдней инстанціи тамъ, гдѣ служилъ Саламатовъ, только по другому департаменту. Это и подталкивало Бориса Павловича, заполучившаго впередъ, за выигрышъ дѣла, такой процентъ, отъ котораго Гольденштернъ съ компаньонами кряхтѣли на разные лады.
Дѣло было проиграно, несмотря на всѣ «ходы», пущенные Саламатовымъ, и евреи пришли въ отчаяніе, но онъ, обругавъ ихъ и взявши еще кушъ, сказалъ: «живой или мертвый, а онъ имъ дѣло выиграетъ».
Съ того дня прошло двѣ недѣли. Борисъ Павловичъ ничего не говорилъ Гольденштерну, какое направленіе далъ ихъ дѣлу, но тотъ видѣлъ, что онъ дѣйствительно старается. Послѣ двухнедѣльныхъ хлопотъ Саламатовъ послалъ за Гольденштерномъ и прежде всего потребовалъ, сверхъ полученнаго, еще двадцать тысячъ.
— Будьте великодушны! завопилъ Абрамъ Игнатьевичъ: — куда у васъ только деньги идутъ, ваше превосходительство!
— Ну про то я знаю, обрѣзалъ его Саламатовъ. — Кромѣ меня никто-бы не рѣшился направить ходъ нашегъ дѣла такъ, какъ я его направилъ. Я тутъ рискую всей своей карьерой.
— Но чтоже это можетъ быть такое? освѣдомился Гольденштернъ.
— Такъ я вамъ и стану разсказывать, чтобы вы-же меня выдали, въ случаѣ неуспѣха… я вѣдь вашу братію знаю.
— Согласитесь, однако, ваше превосходительство, началъ приставать Гольденштернъ, — что и я, и мои довѣрители до сихъ поръ не имѣютъ никакой гарантіи насчетъ того, что дѣло находится въ надлежащемъ мѣстѣ… Сдѣлайте одолженіе I… Мы можемъ подорвать нашъкредитъ! Мы не хотимъ прослыть за дурней…
Глаза Абрама Игнатьевича искрились, зубы осклабились и щеки побагровѣли.
— Да говорятъ-же вамъ, крикнулъ Саламатовъ такъ, что стекла задрожали, — никто, слышите, никто-бы не рѣшился сдѣлать того, что я сдѣлалъ. Ну, и ждите конца. Не завтра, такъ послѣ завтра я своего добьюсь; но вы узнаете, ваша взяла или нѣтъ, только тогда, когда мнѣ благоугодно будетъ вамъ объ этомъ объявить, въ наказаніе за ваше приставанье!.. Вы думаете, что кушъ отвалили, такъ всѣ вамъ и продавай душу!
Абрамъ Игнатьевичъ расхохотался, хоть ему и хотѣлось сердиться: такъ потѣшна была манера, съ которой Саламатовъ отдѣлывалъ его.
Часъ былъ утренній. Борисъ Павловичъ расхаживалъ по кабинету и чувствовалъ сильнѣйшее пробужденіе аппетита. Наканунѣ онъ велъ себя добродѣтельно и спать легъ, въ третьемъ часу.
— Да чего-же вы боитесь? спросилъ Гольденштернъ. — Развѣ вамъ кто можетъ запретить давать вашимъ ближнимъ добрые совѣты?
— Во-первыхъ, вы не ближніе; а во-вторыхъ, я не частный ходатай, не присяжный повѣренный, не аблакатъ, а дѣйствительный статскій совѣтникъ и камергеръ Саламатовъ, продолжающій служеніе въ вѣдомствѣ, отъ котораго пользовался разными преимуществами, званію моему присвоенными… Стало быть, если кое-кто провѣдаетъ, какъ я для васъ дѣла обдѣлываю…
Борисъ Павловичъ не договорилъ, увидавъ на порогѣ курьера съ пакетомъ.
— Отъ его высокопревосходительства, сказалъ Саламатовъ въ полголоса, обращаясь въ сторону Гольденштерна и подмигивая глазомъ.
Пробѣжавъ бумагу, онъ торопливо отвѣтилъ курьеру:
— Доложите, что буду сейчасъ-же.
— Что такое? вскричалъ Гольденштернъ, привскакивая съ кресла, какъ только курьеръ скрылся.
— Приглашаютъ на какое-то экстраординарное объясненіе.
— Вамъ-же лучше… лишній разъ доложить можете.
— Объ чемъ мнѣ докладывать-то!.. Это посланіе мнѣ не нравится…
— Думаете, по нашему дѣлу?
Саламатовъ промолчалъ и, заложивъ руки за спину, прошелся взадъ и впередъ.
— Ну, Абрамъ Игнатьичъ, крикнулъ онъ, становясь противъ Гольденштерна: — уговоръ лучше денегъ! если меня сегодня по шапкѣ, я васъ посажу всѣхъ или вы раскошелитесь еще. Слышите? Я долженъ это теперь-же знать.
— Да сдѣлайте одолженіе!..
— Нечего тутъ. Я цифры не обозначаю. Лишняго не сдеру, но за безчестье свое возьму.
— Но вѣдь это не условіе-же, началъ заикаясь Гольденштернъ.
— Сильнѣе всякаго условія. Такой-ли я, батенька, человѣкъ, чтобы задаромъ изъ-за васъ что-нибудь терять, такъ-ли-съ?
