class="p1">— Извѣстно, хи, хи, хи!..
— Ну, такъ на усъ себѣ и мотайте. А теперь мнѣ одѣваться и ѣхать нужно. Вечеромъ розыгрышъ нашей лотереи будетъ.
Абрамъ Игнатьевичъ сдѣлался вдругъ очень серьезенъ, даже поблѣднѣлъ, застегнулъ сюртукъ и заговорилъ прерывающимся, нутрянымъ голосомъ:
— Вы, Борисъ Павловичъ, какъ благородный человѣкъ, не впутайте насъ… Мы ни къ чему не причастны. Вы намъ, не изволили говорить, какъ поведете дѣло… Сдѣлайте одолженіе! Изъ-за чего-же намъ платиться…
— Да полно вамъ канючить-то… чего испугались? Что васъ по владиміркѣ отправятъ? Давно-бы слѣдовало, да на этотъ разъ оставятъ въ покоѣ… Вы только объ одномъ знайте: камергеру Саламатову завтра-же за безчестье чистыми деньгами, что положитъ…
— Да ужь объ этомъ что-же… заговорилъ Гольденштернъ: — если вы пострадаете….
— И ни слова больше.
Онъ позвонилъ. Гольденштернъ торопливо простился съ нимъ.
Минутъ черезъ двадцать, покачиваясь въ коляскѣ, Саламатовъ спокойно обдумывалъ, что онъ потеряетъ съ выходомъ въ отставку.
Чего-нибудь скандальнаго онъ, конечно, не желалъ. Съ другой стороны, стряхнуть съ себя обузу подчиненности ему давно хотѣлось. Но тутъ воздвигался передъ нимъ образъ супруги. Афронта она не перенесетъ, а ссориться съ ней вплотную Саламатовъ не рѣшался…
Борисъ Павловичъ что-то сообразилъ, когда коляска его остановилась около подъѣзда съ двумя круглыми фонарями. Поднимаясь по парадной лѣстницѣ, онъ оправилъ нѣсколько лацканъ вицмундира, изъ водъ котораго виднѣлась звѣзда. На верхней площадкѣ онъ отдышался и, взъерошивъ волосы, попросилъ дежурнаго чиновника доложить о себѣ.
Его тотчасъ-же приняли. По поклону, какимъ онъ былъ встрѣченъ, Саламатовъ сейчасъ-же сообразит, что его высокопревосходительство имѣютъ сообщить ему нѣчто кислосладкое.
— Мнѣ бываетъ весьма прискорбно, слышалось ему изъ устъ его высокопревосходительства, — всякій разъ, когда я вынужденъ контролировать образъ дѣйствій тѣхъ изъ моихъ подчиненныхъ, которые занимаютъ такіе посты, какъ вы…
Саламатовъ почтительно двинулъ животомъ.
— Позвольте-же мнѣ заявить вамъ откровенно, Борисъ Павловичъ, что вы дѣйствуете слишкомъ неразборчиво… или, лучше сказать, какъ-бы забывая, гдѣ вы служите.
— Другими словами? подсказалъ Саламатовъ.
Онъ слушалъ только однимъ ухомъ и соображалъ въ эту минуту, что ему запросить за выходъ въ отставку.
— Вы берете на себя веденіе дѣла, рѣшеннаго въ мѣстѣ вашего служенія, и дѣйствуете съ видимымъ намѣреніемъ всякими средствами кассировать состоявшееся рѣшеніе. Допускаю такой образъ дѣйствія для всякаго другаго лица, для любого повѣреннаго, но не для васъ… Поставьте вы себя въ мое положеніе: я держу въ вѣдомствѣ моемъ чиновниковъ, которые подкапываются подъ первое учрежденіе этого вѣдомства. Это, извините меня, вопіющій соблазнъ!…
— Другими словами, продолжалъ Саламатовъ, громко отдуваясь — вамъ угодно, чтобъ я удалился?
— Вы сами понимаете.
— Если таково желаніе вашего высокопревосходительства, заговорилъ Саламатовъ, поднимая нѣсколько голосъ, — то мнѣ, конечно, неудобно будетъ оставаться въ занимаемой мною должности, но позволю себѣ замѣтить, что обвиненіе, высказанное вашимъ высокопревосходительствомъ, не можетъ быть формально подтверждено… Это не больше, какъ слухъ.
— Однако! строго отвѣтили Саламатову.
— Допустимъ, что оно совершенно вѣрно, но слѣдствія по такому дѣлу вы и сами не допустите, стало быть, предлагая мнѣ отставку, надо прежде всего получить мое доброе согласіе. Я вѣдь могу заупрямиться, да и каждый на моемъ мѣстѣ такъ-же-бы заупрямился.
— Что-же вамъ угодно?
Выслушавъ вопросъ, сдѣланный полунасмѣшливымъ, полуудивленнымъ тономъ, Борисъ Павловичъ крякнулъ и съ особой отчетливостью выговорилъ:
— Отставку мою я цѣню не очень высоко, но даромъ все-таки не удалюсь: ваше высокопревосходительство соблаговолитъ отпустить меня съ чиномъ тайнаго совѣтника и мундиромъ.
Саламатову отвѣтили какъ-бы презрительной усмѣшкой, на которую онъ не обратилъ никакого вниманія…
— Меньше взять, заключилъ онъ, — себѣ дороже, какъ говорятъ апраксинцы.
Его высокопревосходительство на этотъ разъ не выдержали и разсмѣялись.
— Ну, извольте!
Услыхавъ зту фразу, Саламатовъ разставилъ руки кренделемъ, раскланялся почтительнымъ поклономъ и совершеннымъ bon enfant сказалъ:
— Я у васъ тамъ, внизу, въ канцеляріи, и прошеніе напишу, чтобы безъ дальнѣйшихъ проволочекъ.
— Благодарю васъ, отвѣтили ему очень весело.
Саламатовъ спустился внизъ, посвистывая, написалъ самъ прошеніе, поднялся опять наверхъ, подалъ его и черезъ десять минутъ катилъ по Невскому на своихъ караковыхъ, игриво поглядывая на попадающихся женщинъ.
Ему было очень весело. У него, дѣйствительно, свалилась гора съ плечъ. Честолюбіемъ онъ не страдалъ. Чинъ онъ заполучилъ солидный, мундиръ у него будетъ, даже цѣлыхъ два.
— А Надина? вдругъ спросилъ онъ себя. И у него точно заныло подъ ложечкой. Отставнымъ она его загрызетъ. Ей не довольно быть тайной совѣтницей «съ мундиромъ». Она потому только и можетъ спокойно спать, что у ея Boris есть une charge honorifique.
А теперь она превратится въ отставную генеральшу…
Борисъ Павловичъ приказалъ было ѣхать въ Конюшенную, но перемѣнилъ приказъ и понесся въ Милліонную. Ему необходимо было въ тотъ-же день заручиться содѣйствіемъ кое-кого для скорѣйшаго назначенія въ «особы» по одному учрежденію, гдѣ на его грудь сойдетъ еще по крайней мѣрѣ двѣ звѣзды.
— И чего я взволновался! вскричалъ онъ и молодцовато закурилъ сигару.
VIII.
По мосткамъ, ведущимъ отъ церкви къ воротамъ Волкова кладбища, шли Борщовъ съ Катериной Николаевной, а позади ихъ Авдотья Степановна вела за руку Лизу.
Всѣ четверо молчали. У воротъ стояли двѣ кареты.
— Лиза! окликнула Катерииа Николаевна, оборачиваясь въ ея сторону, когда они вышли изъ воротъ — садитесь!
— Я къ вамъ, прошептала Лиза, прижимаясь къ Авдотьѣ Степановнѣ, и потомъ сказала громко, подходя къ Катеринѣ Николаевнѣ:—я поѣду къ Авдотьѣ Степановнѣ.
— Какъ хотите, другъ мой, промолвила Катерина Николаевна и значительно посмотрѣла на нее.
Лиза больше уже не плакала. Покраснѣвшіе глаза ея утомленно переходили отъ предмета къ предмету. Ей хотѣлось въ эту минуту остаться съ Авдотьей Степановной. Съ Борщовыми ей было-бы очень тяжело.
Въ каретѣ она прижалась къ Авдотьѣ Степановнѣ и, безъ слезъ, долго рыдала. Когда она подняла голову, первый ея возгласъ былъ:
— Возьмите меня съ собой!
— Куда, милая? спросила Авдотья Степановна, наклоняя къ ней свое блѣдное, задумчивое лицо, на которомъ были видны слѣды послѣдняго разставанья съ Надеждой Сергѣевной.
— Съ собойі Куда хотите, я не могу оставаться здѣсь. Мнѣ гадко, противно въ этомъ Петербургѣ!
И она съ гримасой отвращенья поглядѣла въ окно.
На дворѣ стоялъ сѣренькій весенній день. Дождь моросилъ пополамъ съ мокрымъ снѣгомъ.
— Голубушка! вздохнула громко Авдотья Степановна и поцѣловала ее.
— Нѣтъ! продолжала сосредоточенно и почти гнѣвно Лиза — не хочу я оставаться въ Петербургѣ! Все… а кто живъ — и тѣмъ умирать хочется. Такъ всѣмъ скучно, такъ скучно. Вотъ я маму нынче похоронила, а завтра пойду хоронить Сашу… Такъ каждый день… Хорошая моя! вскричала она, обнимая Авдотью Степановну, — я убѣгу съ вами!…
— Рада-бы радешенька взять васъ, дорогая моя, говорила умиленно Авдотья Степановна, — да бѣжать-то со мной вамъ некуда. Не мнѣ васъ воспитывать…
— Не нужно меня
