человѣчекъ съ болѣзненнымъ, судорожнымъ лицомъ. Бѣлокурые волосы вились и косматились, красивые голубые глаза сидѣли глубоко въ впадинахъ и смотрѣли воспаленно. Несмотря на скудость своего одѣянія и заспанность лица, филистръ имѣлъ въ себѣ что-то такое порядочное. Онъ поклонился Телепневу не съ бурсацкой неуклюжей жесткостью, а привѣтливо. Телепневъ замѣтилъ его маленькую руку съ нервными худыми пальцами, правда, очень грязную. Филистръ скручивалъ папиросу.
— Нашъ новый фуксъ, — прошепелявилъ татуированный, показывая филистру на Телепнева.
— Очень пріятно… вы юный фуксъ, а я, какъ видите, старый филистръ, — промолвилъ онъ немного картавымъ и наспаннымъ голосомъ.
«Почему онъ меня не тыкаетъ?» — подумалъ при этомъ Телепневъ.
— Реставрація, — изрекъ шаржиртеръ, простирая руку къ бутылкѣ съ водкой. — Ольдерманъ, — крикнулъ онъ маленькому: — начни обученіе фукса… пиво не откупорено. Есть ли Korkenzieher?
— Есть, — отозвался ольдерманъ изъ темной прихожей, гдѣ онъ съ чѣмъ-то возился, — Фуксъ! — крикнулъ онъ Телепневу: — неси сюда бутытки пива!
«— Обученіе начинается», — сказалъ про себя Телепневъ, и взявъ одной рукой обѣ бутылки, вышелъ съ ними въ переднюю къ ольдерману.
Тотъ досталъ изъ кармана желѣзный крючекъ и ловко откупорилъ одну бутылку,
— Ну вали на протопопа, а прольешь, такъ фершисъ закатимъ, — проговорилъ онъ, подавая крючокъ Телепневу.
Телепневъ приступилъ къ непривычному дѣлу; засунулъ бутылку себѣ между ногами и началъ тащить пробку. Неловко дернувъ, онъ перервалъ.
— Эхъ, фушеръ, — крикнулъ ольдерманъ, — подай сюда, я самъ.
Телепневъ очень сконфузился. Точно будто его на экзаменѣ уличили въ кругломъ невѣжествѣ. Бурсаки говорили съ нимъ въ такомъ повелительномъ тонѣ, что онъ совсѣмъ потерялъ способность дѣлать имъ какія-нибудь возраженія.
Ольдерманъ вырвалъ у него изъ рукъ бутылку и началъ выковыривать крючкомъ пробку. Телепневъ стоялъ опустивши руки и смотрѣлъ на эту операцію съ видомъ послушнаго ученика, который глубоко сознаетъ превосходство своего учителя.
«Неужели я для того явился сюда?» — промелькнуло въ головѣ его; но ольдерманъ не далъ ему долго раздумывать, а втолкнулъ опять въ спальню и, передавая ему бутылки, сказалъ:
— Смотри, не разбей; я сбѣгаю наверхъ къ себѣ, есть у меня сыръ.
Онъ юркнулъ въ дверь; а Телепневъ внесъ бутылки и поставилъ ихъ передъ буршами. Ему было такъ неловко, что онъ очень бы желалъ стушеваться. Онъ даже не зналъ: можно ли ему присѣсть на кровать, или онъ долженъ стоять передъ старшими.
Филистръ спустилъ ноги съ кровати и придвинулся къ закускѣ. Вся его фигура гораздо больше нравилась Телепневу, чѣмъ остальная буршикозная братія.
— А вы не хотите выпить? — обратился онъ къ новичку, съ добродушной улыбкой.
— Я не пыо, — скромно отвѣтилъ Телепневъ.
— Шалдашничаешь, фуксъ! — прошепелявилъ татуированный, покачивая въ рукѣ стаканъ съ пивомъ.
И онъ запѣлъ фальшивымъ голосомъ:
За разгульную красотку,
За свободу нашихъ дней,
Улыбнись, бурсакъ, и ней
Сокрушительную водку!
— Это изъ нашихъ пѣсенъ, — кротко объяснилъ филистръ Телепневу… — Вы, я думаю, съ Языковымъ совсѣмъ незнакомы… студенты въ Россіи не уважаютъ его поэзіи.
— Они тамъ все гелертеры, — процѣдилъ сурово шаржиртеръ, проглотивъ рюмку водки, и даже не взглянулъ на Телепнева.
— Объ высокихъ предметахъ разсуждаютъ, — пустилъ язвительно татуированный.
— Здѣсь вѣдь совсѣмъ другая жизнь, — началъ опять филистръ, и рукой пригласилъ Телепнева сѣсть рядомъ съ нимъ на кровати. — Когда сюда изъ Россіи пріѣзжаютъ, то хорошенько не знаютъ, чего здѣсь искать. Вы вѣрно пріѣхали спеціально штудировать какой-нибудь фахъ?
— Да-съ, я желаю заняться химіей, — отвѣтилъ Телепневъ.
Филистръ умѣхнулся.
— Повѣрьте, что первые два года вы ничего работать не станете.
— Отчего же? — наивно проговорилъ Телепневъ.
— Да и не нужно.
Филистръ дрожащею рукой налилъ себѣ стаканъ пива и судорожно приложился губами къ стакану.
— Отчего же? — повторилъ свой вопросъ Телепневъ.
— Работать надо начинать тогда, когда поживете, пошалдашничаете.
— Man muss die Jugend geniessen, — буркнулъ шаржиртеръ и посмотрѣлъ звѣремъ на Телепнева — «пойми, дескать, любезный другъ, что передъ тобой самая глубина бурсацкой премудрости излагается.»
«Я, конечно, себя не беру въ примѣръ, — проговорилъ филистръ, и болѣзненно поморщился, проглотивши стаканъ пива, послѣ чего лицо его немного оживилось: ротъ почти пересталъ судорожно двигаться, глаза заблестѣли болѣе ровнымъ блескомъ.
— Я плохой примѣръ тѣмъ, кто хочетъ gründlich штудировать… у меня были неудачи… вообще пехъ, съ нѣмцами возился неосторожно… но надо понять жизнь нашего бурсака!
Филистръ видимо одушевлялся.
— Надо ее понять… Это даромъ не дается… Только въ нашихъ ребятахъ и остался настоящій буршикозный духъ. Нѣмцы что… Нѣмцы — кноты. Еслибъ не команъ, они бы по мордѣ били другъ друга… Я ихъ знаю, я съ ними не мало дрался… Вотъ теперь лордъ-Чичисхеймъ ихъ пробираетъ.
И филистръ указалъ рукой на шаржиртера, который только крякнулъ и проглотилъ стаканъ пива.
— Справедливое сужденіе имѣть изволите въ мысляхъ вашихъ, — пустилъ изъ-подъ галстуха татуированный.
Вошелъ маленькій ольдерманъ съ кускомъ сыру въ сѣрой бумагѣ.
— Христіанъ Иванычъ, — обратился къ нему съ улыбкой филистръ: — мы тебя, кажется, обидѣли. Изъ гезефу ничего не осталось.
— Нехъ, — отвѣтилъ ольдерманъ.
— А водка, — сурово произнесъ корпораціонный принципалъ… — водка есть, Цифирзонъ выпьетъ и водки.
Цифирзонъ дѣйствительно выпилъ водки и закусилъ собственнымъ сыромъ.
Жутко становилось Телепневу. Но филистръ начиналъ его интересовать. Въ филистрѣ сказывалась какая-то идея, по крайней мѣрѣ видно было желаніе осмыслить ту жизнь, уголокъ которой открылся новичку. Въ остальныхъ троихъ Телепневъ не могъ распознать ничего особенно разумнаго и привлекательнаго. Шаржиртеръ казался ему желтой стѣной, объ которую, правда, можно было расшибить голову; но врядъ ли она при этомъ подала-бы какой-нибудь звукъ. Татуированный буршъ представлялъ собою олицетвореніе бурсацкой утробы: онъ только ѣлъ, пилъ и говорилъ пошлости. Маленькій ольдерманъ производилъ на него впечатлѣніе тѣхъ комнатныхъ собачекъ, которыя торчатъ постоянно на глазахъ и какъ будто для чего-то нужны; а въ сущности ни на какое толковое дѣло не пригодны.
Телепневъ замѣтилъ, что у всѣхъ буршей есть прозвища: филистра звали — «Лукусъ, шаржиртера — лордъ Чичисхеймъ, ольдермана — Христіаномъ Иванычемъ Цифирзономъ. — «Вотъ и мнѣ сразу же дадутъ какое-нибудь прозваніе», — подумалъ онъ и почувствовалъ себя крайне безпомощнымъ. — «Точно собакѣ какой бросятъ кличку, и надо будетъ помириться со всѣмъ этимъ!»
X.
Часу въ шестомъ того же дня, Телепневъ только-что присѣлъ къ столу и собрался было писать письмо въ К. къ своимъ оставленнымъ закадыкамъ, — какъ въ дверь стукнули довольно энергично.
«Опять бурсаки», — подумалъ онъ, и крикнулъ по-нѣмецки: herein!
Ввалились дѣйствительно бурсаки: маленькій ольдерманъ и съ нимъ еще не виданный Телепневымъ буршъ, высокаго роста, худой, съ пріятнымъ смуглымъ лицомъ, въ короткой студенческой шинелькѣ русскаго покроя.
— Одѣвайся-ка, фуксъ, — заговорилъ ольдерманъ комически-дѣловымъ тономъ… — сегодня у васъ кнейпа мѣсячная… будемъ тебя поздравлять съ поступленіемъ… Надо тащить корбъ!
Высокій буршъ снялъ
