- Весь дом держится на вашей племяннице, мистер Черрел.
- Безусловно. Динни - это просто чудо.
- Она думает когда-нибудь о себе?
Адриан искоса взглянул на собеседника. Этот смуглый темноволосый человек с худощавым лицом и карими глазами был ему симпатичен; он казался более мягким, чем можно было ожидать от юриста и политического деятеля. Однако, когда речь заходила о Динни, Адриан тотчас же занимал позицию сторожевого пса и поэтому сдержанно ответил:
- Нет, почему же, думает, но в меру; впрочем, не слишком много.
- Мне иногда кажется, что она пережила что-то очень тяжелое.
Адриан пожал плечами.
- Ей двадцать семь лет.
- Вам очень не хотелось бы рассказать мне, что именно произошло? Поверьте, я спрашиваю не из праздного любопытства... Я... Видите ли, я люблю ее и страшно боюсь из-за своего неведения случайно попасть впросак и причинить ей боль.
Минуту Адриан молча курил.
- Если вы говорите совершенно серьезно...
- Совершенно.
- Это в самом деле могло бы уберечь ее от ненужной боли... Так вот: в позапрошлом году она без памяти любила одного человека, и эта любовь окончилась трагически.
- Он умер?
- Нет. Я не вправе рассказывать вам подробности, но этот человек совершил нечто, из-за чего оказался изгнанным из общества, или по крайней мере он так решил. Они были помолвлены, но он порвал с ней, не желая запутывать ее, и уехал на Восток. На этом все кончилось. С тех пор Динни никогда о нем не говорит, но боюсь, что она его никогда не забудет.
- Понимаю. Большое спасибо. Вы оказали мне огромную услугу.
- Простите, если я причинил вам боль, - пробормотал Адриан, - но, может быть, лучше, когда человек знает.
- Безусловно.
Глубоко затянувшись, Адриан украдкой взглянул на своего умолкшего собеседника. В лице Дорнфорда не было печали или горечи, просто он казался погруженным в размышления о будущем. "Из всех, кого я знаю, - думал Адриан, - я больше всего желал бы для нее именно такого мужа - мягкого, спокойного, смелого. Но жизнь полна противоречий".
- Она совсем не похожа на свою сестру, - наконец сказал Адриан.
Дорнфорд улыбнулся.
- В одной прелесть старины, в другой - современности.
- Клер очень хорошенькая.
- О да, и у нее множество достоинств.
- У обеих большая выдержка. Как идет у Клер работа?
- Отлично, она быстро схватывает, у нее прекрасная память, масса savoir fair {Сноровка, деловитость (франц.). }.
- Как жаль, что произошла эта история! Я не знаю почему, но жизнь у них не удалась, и не вижу способов исправить дело.
- Я никогда не встречался с Корвеном.
- Как знакомый он очень приятен, но, если приглядеться, в нем есть что-то жестокое.
- Динни говорит, что он мстителен.
Адриан кивнул.
- Вероятно. Неприятная черта, особенно когда люди намерены разводиться. Но я надеюсь, что до развода не дойдет, - все-таки грязное дело, и довольно часто страдает невинная сторона. Не помню, чтобы в нашей семье был хоть один развод.
- В моей - тоже, но ведь мы - католики.
- Как вы находите, основываясь на вашем опыте юриста, падает нравственность англичан или нет?
- Нет, я бы сказал - скорее повышается.
- Но ведь требования теперь не такие высокие.
- Люди просто стали искреннее - это не одно и то же.
- Во всяком случае, - продолжал Адриан, - вы все, судьи и адвокаты, как видно, люди исключительно высокой нравственности.
- Почему вы так думаете?
- Сужу по газетам.
Дорнфорд рассмеялся.
- Что ж, - заметил Адриан, вставая, - сыграем партию на бильярде?
Новый год был в воскресенье, а в понедельник гости разъехались. После обеда Динни прилегла на кровать и заснула. Сумерки постепенно угасли, и в комнате стало темно. Ей приснилось, что она стоит на берегу реки. Уилфрид держит ее за руку, показывает на дальний берег и говорит: "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть!" Держась за руки, они сошли к воде, но тут ее окружил мрак. Она перестала ощущать руку Уилфрида и в ужасе вскрикнула. Почва ускользнула из-под ног; она поплыла по течению, тщетно стараясь ухватиться за что-нибудь руками, а его голос звучал все глуше: "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть" - и наконец замер, как вздох. Динни очнулась в смертельной тревоге. В окно она увидела темное небо, верхушка вяза как будто мела по звездам, ночь была без единого звука, без запаха, без цвета. Динни продолжала лежать неподвижно, глубоко дыша и стараясь победить свой страх. Она давно не ощущала Уилфрида так близко, не ощущала так мучительно своей утраты.
Наконец она встала, умылась холодной водой и падошла к окну, глядя в звездный мрак, все еще слегка вздрагивая от испытанной во сне острой душевной боли. Еще одну реку...
Кто-то постучал в дверь.
- Да?
- Мисс Динни, я насчет старой миссис Пьюрди. Говорят, она помирает. Там сейчас доктор, но...
- Бетти? Мама знает?
- Да, мисс, она сейчас туда собирается.
- Нет! Пойду я. Задержите ее, Энни!
- Хорошо, мисс. С ней удар. Сиделка прислала сказать, что ничего нельзя поделать... Зажечь вам свет, мисс?
- Да, зажгите.
Слава богу, наконец удалось хоть провести электричество!
- Налейте мне, пожалуйста, в эту фляжку коньяку и приготовьте в холле резиновые ботики. Я сойду вниз через две минуты.
- Хорошо, мисс.
Надев свитер и теплый капор, она схватила меховое пальто, сбежала вниз и задержалась лишь на мгновение у двери матери - сказать, что уходит. Затем надела ботики, взяла фляжку и вышла. Ее обступила темнота, однако для января ночь была не холодная. Земля обледенела, а Динни не взяла с собой фонаря, и она шла полмили чуть не четверть часа. Перед домиком стояла машина доктора с зажженными фарами. Тихонько открыв дверь, Динни вошла в первую комнату. Горел огонь в очаге и одна свеча. Обычно здесь было полно народу, тепло и уютно; а теперь комната опустела, остался только щегол в своей большой клетке. Затем Динни открыла дощатую дверку, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Тихонько толкнув ветхую дверь, она остановилась на пороге. Лампа стояла на подоконнике, и низкую спальню наполнял полумрак. В ногах двухспальной кровати стояли доктор и местная сиделка и шепотом разговаривали. В углу у окна Динни увидела скрючившегося на стуле человечка, мужа умирающей; его руки лежали на коленях, сморщенное личико с вишневыми щечками слегка подергивалось. Старая хозяйка этого домика лежала на старой кровати, лицо ее казалось восковым, и все морщины на нем как будто разгладились. С губ срывалось едва уловимое, прерывистое дыхание. Глаза были полуоткрыты, но взгляд ничего не выражал.
Доктор подошел к двери.
- Я ее усыпил, - сказал он. - Не думаю, чтобы сознание к ней вернулось. Что ж, для нее, бедняжки, так лучше. Если она очнется, сиделка даст ей еще лекарства. Сделать ничего нельзя, можно только облегчить конец.
- Я останусь тут, - сказала Динни.
Доктор взял ее руку.
- Смерть легкая. Не огорчайтесь, дорогая.
- Бедный старый Бенджи! - прошептала Динни.
Доктор пожал ей руку и спустился вниз.
Динни вошла в комнату. Воздух здесь был спертый, и она оставила дверь приоткрытой.
- Я посижу, сестра, если вам нужно сходить куда-нибудь.
Сиделка кивнула. В своем аккуратном синем платье и чепце она казалась нечеловечески равнодушной, только брови были чуть нахмурены. Они постояли рядом, глядя на восковое лицо старухи.
- Мало теперь таких, как она, - вдруг прошептала сиделка. - Ну, я пойду захвачу, что нужно, и вернусь через полчаса. Да вы присядьте, мисс Черрел, не утомляйте себя.
Когда она ушла, Динни направилась к забившемуся в угол старику.
- Бенджи!
Круглая, как яблоко, голова затряслась, и старик потер лежавшие на коленях руки. Слова утешения не шли у Динни с языка. Она погладила его по плечу, вернулась к кровати умирающей и пододвинула жесткий деревянный стул. Затем села и стала молча смотреть на губы старой Бетти, с которых срывалось слабое, прерывистое дыхание. Динни казалось, что в лице этой старухи умирает целая отжившая эпоха. Может быть, в деревне есть еще люди столь же преклонного возраста но они не похожи на старую Бетти: у них нет ее здравого смысла и строгого распорядка жизни, ее любви к библии и к господам, ее гордости, что вот, мол, она дожила до восьмидесяти трех лет, а у нее до сих пор целы зубы, хотя они давно должны были выпасть, ее грубоватости и манеры обращаться со своим стариком, будто с капризным ребенком. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, не то, что она, и как он будет жить без нее - трудно себе даже представить! Может быть, его приютит одна из внучек? Эта пара вырастила семерых детей в те блаженные времена, когда на шиллинг можно было купить то, за что теперь платишь три; вся деревня была полна их потомством. Но как еще внуки уживутся с этим старичком, любящим и поворчать, и поспорить, и пропустить стаканчик? Будет ли ему уютно у их более современных очагов? Ну, уголок-то для него найдется! Один он здесь, конечно, жить не сможет. Две пенсии для двух стариков - это совсем не то, что одна для одного.
