движение, каждый вдох, каждый выдох. Кроме Йоффе, в подвале сидели еще тридцать семь человек. На следующий день всех их повезли на расстрел.
Четырехлетняя Ниночка в это время была уже в Моятино, в деревенской избе. Сидела на лавке и играла с куклами — Катей и Марусей, которую тоже спасла сердобольная тетя Наталья, вытащив из сугроба. Здесь же была и губная гармошка — на сей раз девочке дозволили немного пошуметь.
Тридцать семь человек встали в один ряд у края открытой могилы, вырытой загодя за окраиной местечка. Но сначала всем приказали раздеться и снять обувь. Дрожь холода и дрожь смертного страха объяла людей. Мало хорошего видели они от жизни в последние недели, но уходить все равно не хотелось. Вместе с другими обреченными стоял там и Авраам Йоффе. Раздеваясь, он случайно нащупал в кармане кусочек пергамента и зажал его в кулаке. Потом послышался гром автоматных очередей, и Йоффе упал в ров. Он упал первым, на долю секунды раньше, чем прилетели предназначенные для него пули. Честно говоря, непонятно, как это получилось. А может, и понятно — в конце концов, Йоффе уже не был новичком в профессии казнимого.
Как две недели тому назад, лежал он на мерзлой земле, придавленный мертвыми телами. Когда автоматы смолкли, какое-то время слышались в могиле предсмертные стоны, затем стихли и они. Потом посыпалась земля, и стало темно. Потом наступила тишина, и в тишине — звук стекающей на дно ямы человеческой крови.
Йоффе лежал лицом вверх. Спину жгли немыслимые ожоги, тело было залито кровью соседей, но он снова остался жив. Он дышал, он слышал стук своего сердца. Полицаи засыпали его землей, похоронили заживо, но сделали это небрежно. Профессия убийц — убивать, работа могильщиков — не для них. Вот и теперь он не задыхался от нехватки воздуха. Йоффе лежал в могиле лицом вверх, дышал и сжимал в кулаке клочок пергамента, талисман Святого Ари.
Когда Йоффе решил, что прошло достаточно времени, он собрался с силами и стал выбираться из ямы, разгребая вокруг себя землю, медленно продвигаясь вверх к воздуху, к небу, к жизни. И вот он уже стоит на мертвых телах своих братьев и сестер, стоит живой, с кровавым знаком могендовида на спине и с зажатым в кулаке талисманом. Ночь месяца кислев белой простыней укрывает кое-как засыпанную могилу. Он жив, пока дышит. И, пока жив, будет мстить проклятым убийцам. Таковы теперь цель его жизни, смысл его бытия. Да здравствует святая месть! Придет день, когда и нацистских палачей настигнут смертные муки!
Война между нами, война миров, война жизни и смерти! С молоком матери впитаем мы нашу ненависть, с первым осмысленным взглядом, с каждым лучиком света, проникающим в наши глаза. Смерть ждет тебя, чванливый нацист! Черная смерть точит свои ножи в непроглядной ночи, крадется под покровом тьмы, несет страшные казни в карающей деснице. Беды и несчастья постигнут тебя, болезни поразят тебя, удары судьбы размозжат твой правильный арийский череп. Голод, вонь, блевотина и экскременты — таким будет твой мир.
И никакой жалости! Мы отплатим тебе той же монетой, заглушим в себе лживый голос милосердия. Мы пройдем по твоему дому безжалостным ураганом, убивая, сокрушая, стирая с лица земли все, что попадется нам на пути! Смерть фашистам! Муки и пытки проклятым убийцам! Месть! Месть! Месть!
О Шаддай, Шаддай, Шаддай!
Так говорил он, Авраам Йоффе, стоя на телах своих убитых нацистами братьев и сестер. Так клялся и так говорил он, дважды расстрелянный и дважды выживший еврей с кровавой раной выжженного на спине могендовида, с пергаментом Святого Ари в грозящем кулаке.
Потом стал падать снег — сильный, крупный, чистый. Его хлопья кружились в воздухе и ложились на землю, толстым одеялом укрывая свежую братскую могилу.
— Клянусь! Я клянусь! — повторял Йоффе, поднимая к небу кулак с зажатым в нем талисманом.
Он шел сквозь ночь и сквозь снег, сквозь боль и стоны, сквозь обиду и плач, и каждый шаг стоил ему слез и страданий. Сорокалетний избитый и измученный человек, он всхлипывал, увязая в сугробах, плакал, падая лицом в грязь размокшей дороги, ложился, исчерпав последние силы, и снова вставал, и снова шел, почти теряя сознание от невыносимой муки. И когда он кричал, то крик его летел над землей и морями, отражался от гор и, многократно усиливаясь в раструбах долин и ущелий, поднимался вверх, к высокому престолу Царя — и тогда сам Царь начинал кричать, а Его ангелы — лить слезы, падающие на землю вот этим крупным, чистым и сильным снегом.
И снова открыли ему дверь в доме школьного учителя Иванчука, и снова он упал без сил на пороге, и снова врачевала его раны Таня, дочь учителя, сестра милосердия — врачевала и утешала мягким украинским говором. Она смазала целительной мазью страшные ожоги на спине, дала беглецу отцовскую одежду, и уже на вторую ночь девушка-связная Глаша отвела его в лесной лагерь партизанской бригады в окрестностях Веприка.
В то время бригада только создавалась, и у партизан не было надежной связи с фронтовыми штабами. Но уже две недели спустя это положение удалось исправить, так что вскоре отряд получил первые оперативные приказы, а также рацию, оружие, медикаменты и прочие необходимые вещи.
Прошло четыре года с того дня, и вот Авраам бен Шауль Йоффе сидит в моей комнате, рядом с письменным столом. На груди его блестят два боевых ордена — Красной Звезды и Богдана Хмельницкого.
— А какова судьба талисмана, Абрам Шаулович? — спрашиваю я.
Он молча отвинчивает с пиджака орден Богдана Хмельницкого и кладет его на стол передо мной. И я вижу, что в лунке с тыльной стороны впаяна маленькая жестяная пластинка, и догадываюсь: талисман там, за ней!
Рабби Ицхак бен Шломо Ашкенази Лурия, прозванный еще Святым Ари по первым буквам слов «Ашкенази рабби Ицхак», почти всю свою жизнь прожил в Египте. За два года до смерти он переехал в Землю Израиля, в святой город Цфат в Северной Галилее и там четыреста лет тому назад сотворил этот талисман. Истинный праведник и мудрец, он своими глазами
