и после недолгой погони привезли в желтое здание комендатуры. Там, в подвале гестапо, и дожидался Авраам бен Шауль Йоффе своей второй ликвидации.
Как уже сказано, еврейским вопросом здесь ведал заместитель коменданта Фогель. Отпустив женщину с девочкой, он закурил и еще раз допросил Йоффе. Дымя хорошей сигаретой и поигрывая плетью, Фогель сидел в кресле и пронизывающим взглядом смотрел из-под очков на полумертвого от побоев еврея. Тот избегал встречаться с ним глазами. Да и чего хорошего мог ожидать еврей Йоффе от встречи с очкастым немецким нацистом, повелителем мира, представителем высшей расы с узеньким затылком и жидкими волосиками?
— Откуда ты знаешь армянский? — спросил Фогель.
По-армянски Йоффе не знал ни слова.
— Когда-то ухаживал за девушкой-армянкой, — не моргнув глазом соврал он.
— Значит, можешь разговаривать?
Йоффе уклончиво пожал плечами. Не завраться бы, не попасть в безвыходный тупик… Что, если немец сейчас прикажет сказать хотя бы несколько слов?
— Разговаривать — нет, — сокрушенно признал он. — Так, одно-два выражения. Да и то нетвердо.
— Одно-два выражения? — не отставал немец. — Например? Ну, давай. Хотя бы несколько слов.
Сердце еврея упало. Сейчас он погубит не только себя, но и ту еврейскую девочку и ее украинскую защитницу в придачу. Фогель, улыбаясь, смотрел на него из своего кресла.
— Яс кас сиримам, — вдруг неожиданно для себя самого произнес Йоффе.
— Что это значит?
— Я люблю тебя… — удивленно ответил еврей.
Кто-то говорил вместо него — его устами, его языком, его голосом… но вместо него, недоубитого сорокалетнего человека с седой не по возрасту бородой и ярко выраженным еврейским носом! Как тут было не удивиться…
Фогель пыхнул сигареткой. Похоже, не врет еврей…
— «Люблю тебя»… — передразнил он, утрируя еврейский акцент подследственного. — Зато себя ты не любишь! Почему ты не хочешь облегчить свою участь, юде?
— Хочу! Очень хочу! — горячо заверил его Йоффе.
— Тогда говори. Все как было.
— Так ведь я и так все рассказал, господин офицер! Ничего не скрыл!
Фогель раздраженно раздавил в пепельнице окурок и воззрился на еврея.
— Не скрыл? А кто скрыл тебя после акции? Ну?! Куда ты пошел после того, как выбрался из могилы, живучая тварь?
— Никто не скрыл, господин офицер, клянусь вам…
Йоффе опускает голову еще ниже, не в силах вынести взгляда своего мучителя. Если бы можно было, он вовсе провалился бы сейчас под землю.
— Кто перевязал твою руку?
— Я пришел в себя ночью, — бормочет в ответ Йоффе. — Рука кровоточила, но я был еще жив, господин офицер. Выбрался наверх, уполз в лес и сидел там три дня. Все так и было, господин офицер…
— Кто перевязал твою руку?
— Сам и перевязал…
Плетка заместителя коменданта хлестко ударяет по столу.
— Врешь! — тонким фальцетом выкрикивает Фогель.
Авраама Йоффе передергивает от этого устрашающего визга. Фогель кажется ему жутким чудовищем, людоедом, способным разжевать и проглотить весь этот мир. Нет надежды. Творец покинул свое Творение, бросил Свой народ на произвол фогелей.
— Я говорю правду, господин офицер…
Йоффе смотрит в пол, но в душе его вздымается высокая волна гнева. Хрупкий затылок фашиста покачивается в каких-то полутора метрах от него. Если бы можно было сейчас прыгнуть на Фогеля, вцепиться в горло и душить, душить, душить… Но они не одни в комнате — за спиной Йоффе стоит солдат с автоматом. Схватить-то можно, а вот задушить не получится. Даже хорошенько сжать не успеешь… Нет надежды. Нет выхода. Надо смириться с судьбой. Он умрет вместе с братьями и сестрами на краю расстрельного рва, умрет со второй попытки.
— Партизаны перевязали тебя, юде!
— Я не видел никаких партизан, господин офицер!
— Врешь!
Опять этот режущий душу, жуткий фальцет, визг повелителя мира. Надо смотреть в пол, надо подавить в себе этот гнев, это отвращение, иначе будет еще хуже. Йоффе стоит бледный как смерть, тяжелое дыхание со свистом вырывается из груди.
— Смотри на меня!
Они наконец встречаются взглядами. В глазах арийца презрение, но и в глазах жертвы горит стойкий упрямый огонек, который окончательно выводит из себя заместителя коменданта. Фогель привстает с кресла и жмет на кнопку звонка.
— Я нарежу тебя на кусочки, слышишь, тварь? — визжит он. — На мелкие кусочки, юде! В подвал его!
Они выжгли ему щит Давида на спине. Два пересеченных треугольника, три стороны у каждого, всего шесть. Шесть раз раскаленный прут ложился плашмя на живое человеческое тело. Запах паленого мяса стоял в пыточном подвале. Фогель сидел на стуле в сторонке, курил сигаретку.
— Скажешь?
Йоффе корчится от боли, кусает губы, крик рвется из груди, эхом отражается от стен, сознание тускнеет и возвращается снова.
— Скажешь?.. Скажешь?.. Говори, где партизаны?
— Не видел я никаких партизан! — кричит Йоффе. — Не видел!
Он совершенно беспомощен здесь, нет надежды, нет выхода, остается только вопить, вопить что есть мочи… Надо собрать все силы, надо терпеть. Снова ложится на его спину раскаленный прут, снова отчаянный вопль разрезает воздух комнаты. Вонь и дым от паленого человеческого мяса мешаются с дымком первосортной сигареты заместителя коменданта Фогеля.
Он прятался в доме учителя Иванчука, а рану обработала дочь учителя Таня, сестра милосердия. Она утешила его, отвлекла от жутких воспоминаний и даже сыграла на пианино мелодичную украинскую думку. Три дня, рискуя жизнью, держали его эти люди в своем доме. И что же теперь — выдать их фашистам на пытку и смерть?
Шесть раз ложился прут на спину истязаемого, пока сознание не сжалилось над человеком, покинув его, оставив во тьме бесчувствия. Йоффе пришел в себя в тесной камере, где ждали расстрела другие обреченные люди. Пришел в себя — и пожалел об этом. Жуткая боль от ожогов сопровождала каждое его
