видел Божественную благодать, провидел День Суда и глубоко понимал человеческую душу. А потом кусочек пергамента с начертанными на нем буквами и знаками был заключен в ладанку-медальон и передавался в семье из поколения в поколение, пока не попал в руки Авраама бен Шауля Йоффе, советского партизана. И вот теперь он лежит с обратной стороны ордена Богдана Хмельницкого — того самого вояки-казака Богдана Хмельницкого, который был для евреев безжалостным убийцей и палачом, мучил и косил их направо-налево…
Возможно, и в его дни три столетия тому назад точно так же стоял какой-нибудь Авраам бен Шауль на могилах людей, замученных и растерзанных страшным этим душегубом, — стоял и призывал на его голову такие же ужасные беды и проклятия.
Как все-таки странен этот мир! Как сложен, запутан, обманчив! И как в этом чудовищном лабиринте отыскать свою дорогу маленькому человеку?
Вернувшийся к вере
1
Не секрет, что чем больше валится на наш народ бед и несчастий, тем больше появляется в нем раскаявшихся грешников и желающих вернуться к религии. Потому-то после Катастрофы, устроенной Гитлером нашему поколению, все чаще сталкиваемся мы с такими раскаявшимися и вернувшимися к вере, которые, вместо того чтобы, как прежде, посещать концерты и оперы Чайковского и Верди, идут в еврейский театр на «Тевье-молочника» или «Фрейлехс». А те, у кого вышеупомянутое чувство особенно сильно, в дни еврейских праздников не ограничиваются театром, а отправляются, страшно сказать, в синагогу — слушать молитвы.
В годы царизма еврейская жизнь текла плавно, без резких перемен. Один день походил на другой как две капли воды. Еврей с самого рождения, хотел того или нет, включался в раз и навсегда заведенный порядок. В три года он отправлялся в хедер знакомиться с книгой, чтением и розгой, в тринадцать — входил в мир молитв и заповедей, в восемнадцать — вставал под хупу и принимался рожать собственных детей, при этом отчаянно стараясь прокормить их. Так или примерно так проводил отведенные ему годы каждый еврей, пока смерть не закрывала ему глаза.
Но сегодня все обстоит совершенно иначе. Трудно не заметить те перемены, которые произошли в жизни евреев — ровесников этого века. В годы их юности, как раз между тринадцатью и восемнадцатью, опрокинулся старый уклад, канул в небытие вместе с царем. Революция вручила им рабочие инструменты — циркули, топоры и лопаты. Молодые евреи устремились в школы и училища, академии и институты. Место Талмуда и толкований заняли учебники высшей школы.
Жизнь в Одессе превратилась в настоящий рай для молодого еврея — не жизнь, а малина. Все пути открыты, все ворота распахнуты — хватай за хвост удачу, лови успех! И евреи хватали удачу, евреи ловили успех: становились врачами, инженерами, учеными, а по ходу дела начисто забывали, кто они и откуда вышли.
Зато сейчас, как пораженные эпидемией покаяния, тянутся профессора, доктора и специалисты в синагоги. Кто-то кутается в талес, раскачивается, кланяется и более-менее правильно воспроизводит набор принятых в молитвенном доме действий. Другие приходят почти тайком, подобно испанским маранам [41] во времена инквизиции, поминутно оглядываются — не видит ли кто? — тщательно скрывают лицо и вообще помалкивают.
Ох этот мир возвращения к религии, мир ущемленной, испуганной души! Мне тоже приходится иногда встречать в синагогах таких евреев — бледных, молчащих, стоящих в сторонке с плотно сжатыми губами и плачущим сердцем.
2
Летнее солнце медленно движется по небу, а на земле все кипит, горит и потеет. Однако даже уличный зной не сравнится с накалом еврейского энтузиазма в тесноте помещения столичной синагоги. Первый день праздника Шавуот. Московские евреи собрались в своем молитвенном доме. Службу сегодня ведет знаменитый кантор Кусевицкий — он и его помощники.
Я стою возле колонны слева от входа и слушаю, как разливается по залу голос необыкновенной чистоты. Он взмывает вверх, опускается до нижних нот, закручивается спиралью, опадает почти до шепота и вновь взлетает ввысь. Иногда кажется, что выше уже невозможно, что певец сорвется или вовсе погибнет, если отважится добавить еще чуть-чуть, совсем немного, на хвост ящерки. Но он добавляет — так, что у слушателей захватывает дух, — добавляет и остается жив, а затем переходит еще выше. Я открываю глаза и вижу множество своих братьев, вижу, как радость играет в морщинах их потных от духоты лиц.
Среди них и герой моего рассказа — один из «вернувшихся». Он стоит, опершись плечом на колонну как раз напротив меня. Это человек лет сорока — сорока пяти. Нельзя сказать, что он принадлежит к старшему поколению собравшихся здесь. Большая часть членов нашей общины могли назвать себя молодыми лет эдак пятьдесят тому назад. Меж этими стариками мой герой выглядит если не юношей, то вполне крепким молодцом. Настоящих юношей в этом истекающем потом зале, увы, нет вообще. Настоящие юноши находятся снаружи.
Кантор выдает особенно удачный отрывок, и мы с моим героем реагируем почти одинаково, одновременно открывая глаза от полноты чувств. Он явно не принадлежит к миру религиозной общины… или, говоря точнее, трудно определить, к какому миру он вообще принадлежит. Одет не по моде, небрежно и, мягко говоря, не слишком аккуратно. На дворе месяц сиван, начало июня, но погода выдалась на удивление жаркая. Тем не менее на голове у этого чудака мятая старая шляпа, рваная настолько, что какой-то грязный лоскут свешивается сзади подобно лисьему хвосту. Шляпа сдвинута на затылок, открывая моему взгляду чистый белый лоб и раскрасневшееся лицо с ранними морщинами. Между ними поблескивают капельки пота. Они скатываются по долинам щек, задерживаются в морщинах, как в складках овражистой местности, и падают на пол.
Но шляпа — не единственно замечательная часть его облика. Костюм… Что ж, лет двадцать пять — тридцать назад он, видимо, мог считаться приличным. Сейчас же… Оставим в стороне тот факт, что мода успела смениться как минимум десять раз. Допустим даже, что у нас заложен насморком нос и мы не чувствуем острый запах нафталина, идущий от пиджака и от брюк. Нет, проблема этого
