и начинает пить. Всех тошнит. «Стоп! Стоп! Мы платим! Платим!» Алкаш все пьет. Они швыряют ему деньги, только чтобы он прекратил. Он все пьет. Когда допивает и отрывает плевательницу ото рта, его спрашивают, почему он не остановился. Он и говорит: «Я не мог, оно было одним куском».
Грир передернулся:
– Самый мерзкий анекдот на все времена. Ладно, подвинься, миста Плевательница, тут еще хуже.
У трупа теперь сдувались грудь и шея. Майлар долго не пускал внутрь крабов и рыб, и пришельцы через заднюю дверь успели сделать свое дело. Легких и сердца, судя по всему, уже не было. Гортани… языка. Сдувшееся тело внезапно вытянулось и выскочило из мешка с низким чмоканьем, словно ботинок из грязи. Грир стоял близко, мог бы подцепить тело шестом. Но оно было, черт возьми, слишком ужасно. Он бросил короткий вопросительный взгляд на Айка и с благодарностью понял, что тот чувствует то же самое. Слишком мерзко, слишком липко. И потом, что это докажет? В горле снова забурлило что-то горячее. Теперь Грир знал, что это смех.
– Одним куском, гык, гык, гык. – Он предпочел бы рвоту.
Кармоди соскочил с лестницы за их спинами как раз в тот момент, когда тело утонуло под каскадом удирающей рыбы.
– Что случилось с моим уловом? – Его глаза неверяще вылупились на опустошенный невод. – По последним цифрам, у нас в руках было сорок семь сотен фунтов. Больше двух тонн.
– У нас проблема, Майк, – объяснил Айзек. – Оторвалась заплата, которую мы поставили.
– Вы что, не могли вывалить на борт хотя бы часть этих ублюдков? – взвыл Кармоди. – Хоть сколько-нибудь?
– Они хреново выглядели, Карм, – ответил Айк. – И очень много миксин.
– Тупорылых угрей? – Кармоди повернулся к Гриру. – Ты же сказал, классный улов.
– Я ошибся, – виновато ответил Грир. – Слишком обрадовался. Там были угри в основном, целые мили угрей. Может, это они замаслили дыру.
– Угри! – Кармоди сплюнул за борт. – Когда-то эта гадость была в здешних водах большой редкостью, зато теперь – хренов черт, они везде!
Он бы, наверное, сказал что-то еще, но его прервал звонок. Кармоди достал из кармана комбинезона селефон и, вглядываясь в воду, поднес его к уху. Грир был уверен, что это или Алиса, или Вилли, но через секунду Кармоди протянул трубку ему. Грир просунул ее через дреды.
– Это Альтенхоффен! – Глаза Грира побелели вокруг темно-карих радужек. – Он говорит, нам нужно срочно в Дом Битых Псов. Айзек?..
– Уже опять полнолуние? – спросил Айк. – Время летит, когда радостно жить. – Отвернувшись, он задумчиво смотрел на север. – Ну, скажи ему, что Кальмар в состоянии сам провести это детское сборище.
– Он говорит, что Билли опять пропал. – Селефон отчаянно верещал под его черными космами. – И еще Бедный Мозг говорит, что это не детское сборище. Это важно. Он говорит, что сегодня на кону сам Дом. Лисья корпорация уговорила «Морского ворона» продать им свою половину, и сегодня они собрались предлагать то же самое нам.
– Нам?
– Битым Псам. И вообще всем. Он говорит, надо спасать город от страшной ошибки.
– Пустое дело, – хмыкнул Кармоди. – Скажи ему, что мы тут ловим рыбу, а рыба важнее.
Гриру вдруг очень захотелось, чтобы Айк согласился, даже если это означает новые нудные забросы и выборку пустой воды. Но Айзек, отвернувшись, все смотрел на север, и его чертова греческая челюсть словно заперлась на замок.
– А, к черту, – неожиданно смилостивился он. – Давай вытаскивать, Карм. Вдруг у нас выйдет и сеть починить, и город спасти.
17. Угнетенные млекопитающие расширяют среду
Леонард Смоллз, дрессировщик первой съемочной группы, обладал детским личиком, кустистой звероподобной бородой, как у Гризли Адамса [80], и причислял себя к Старым Зеленым. Именно к Старым Зеленым, как он признавал с некоторой даже гордостью. Он хранил в ламинированном чехле винтажную «Зеленую газету» со своим именем и анахаймским адресом специально, чтобы показывать ее сомневающимся и ностальгоидам. У него также имелись карточки-приглашения с голограммами Изумрудного Города, открывавшие доступ к роскошным подпольным благотворительным собраниям, которые были в ходу, когда кинозвезды и спортивные знаменитости открыто поддерживали эту запрещенку. Однажды на таком сборище выступал Айзек Саллас. Ни одного сувенира, однако, после того, как вскрылись эти ужасные связи с террористами. Леонард Смоллз завязал. Одно дело – игра в отравленную политику, и совсем другое – отравлять политиков, особенно этих сестер-сенаторов из Колорадо, сиамских близнецов с общим позвоночником. Посмотрев судебные телерепортажи, Леонард приостановил свое членство. Как оказалось, очень вовремя. Когда Гаага объявила, что вся организация виновна в «вопиющих нарушениях общественных интересов», а ее члены являются «не кем иным, как биологическими большевиками», Голливуд отвернулся от Старых Зеленых, и работники, не успевшие выйти из организации, получили волчий билет до конца жизни.
Таким образом, Леонард отправил в мусорный ящик – буквально – все немногочисленные напоминания о периоде своего активизма, однако сохранил зверскую бороду. Ибо Леонард Смоллз всегда был не столько активистом, сколько анималистом. Он любил животных и желал, чтобы животные тоже его любили. Волосы на лице помогают исполнению этого желания, так он всегда считал. Гладкая кожа должна казаться странной любому зверю – что его может объединять с существом, выскабливающим собственное лицо? Есть, разумеется, женщины-дрессировщицы, и очень хорошие, и, конечно, у них гладкие лица, но любое животное сообразит, что это лицо женщины и что оно голое от природы. Эта женская нагота может даже способствовать взаимопониманию, подозревал Леонард. Тому много примеров: Фосси [81] и ее гориллы, Мара Бетелоци и стая психопатов-бабуинов. В обнаженном женском лице есть шарм, чтоб усмирить дику́ю грудь [82], что и говорить. И как бы ни работало это правило, у девушек такое усмирение получалось прекрасно. И уж точно оно получалось у юной эскимоски, которую Леонарду полагалось обучить работе в садке для ластоногих, – это он видел собственными глазами.
После той зверской разборки между диким морским львом и ручным студийное начальство приказало ей каждый день после полудня являться в садок и минимум час общаться с Гарри. Гарри – это ручной ластоногий. Леонард растил Гарри с того дня, как в студийный бассейн Анахайма принесли стерилизованного щенка; это было шесть лет назад, и вот теперь Левертов приказал ему выступить посредником между Гарри и двумя юными эскимосскими киноактерами. Каждый день после полудня девушка, калека и ручной морской лев должны наслаждаться обществом друг друга под присмотром Леонарда. Девушка явилась в первый назначенный день и, мрачно жуя резинку, стала ждать, когда ее пустят внутрь; ее приятеля-калеки не было. Леонард предложил подождать – у него была заготовлена небольшая вступительная лекция, – но девушка покачала головой:
– Имук не придет. С ним расторгли контракт, и он улетел сегодня утром домой.
– Расторгли контракт? Я думал, у него главная роль.
– Уже нет.
