Правозащитник нашёл эту дорогую вещицу в дедушкином сейфе. Завёрнут портсигар был в пожелтевший номер газеты «Правда» за 1937 год. На внутренней стороне крышки было выгравировано: «С революционной любовью эту буржуйскую цацку Бене от Эсфирь. 1918 год.». Эдуард Аркадьевич усмехнулся с чувством превосходства, подумав, что сгинул наверняка этот Беня в здешних болотах, а вслед за ним, вполне вероятно, и Эсфирь по этапу пошла. А вот он, Марципанов, выжил. И завтра отправится домой.
Он бросил портсигар, предварительно завернув старательно всё в ту же, ломкую от старости, страницу «Правды», в мешок и надёжно завязал тесёмку. Жаль, что не удалось прихватить другие безделушки из дедушкиного кабинета. Все эти дурацкие пепельницы, чернильницы, макеты пушек и танков не имели никакой художественной ценности. Зато обладали несомненной ценностью материальной, ибо были выплавлены, кованы и склёпаны лагерными умельцами из чистого золота.
Но и того, что перекатывается глухо в его мешке, хватит с лихвой на безбедную жизнь!
Всю ночь перед отлётом он глаз не смыкал. Опять развязал мешок, переложив слитки, чтоб не гремели, грязным бельём, носками, портянками, предвкушая, как с омерзением выбросит это шмотьё, оказавшись дома, в мусоросборник.
Сверху прикрыл драгоценное содержимое вещмешка чистым и новым комплектом полосатой зековской робы, прихваченной на складе загодя, ещё при жизни деда. Представил, как продемонстрирует этот зловещий костюмчик зарубежным журналистам, а возможно, и сфотографируется в полосатой зековской униформе, увековечив себя – последнюю жертву сталинского режима. Солженицын, и тот отдыхает!
Затем Эдуард Аркадьевич принялся мечтать о том, как войдёт в осиротевшую без него квартиру, где уже много лет проживал в одиночестве. Ключей, конечно, ни от входной двери, ни от подъезда у него не сохранилось – изъяли, черти такие, в первый день пребывания в лагере, а потом он забыл о них, не до того было, но это ерунда. У соседки есть дубликат, а в подъезд и вовсе попасть не проблема – кто только в их девятиэтажку в течение дня не шастает! Видок у него, конечно, тот ещё, сейчас и бомжи с помоек одеваются лучше, пожалуй, но это мелочи. Попасть в квартиру, помыться, переодеться – и он в полном порядке, нормальный, так сказать, член общества…
Интересно, а холодильник все так же молотит на кухне? А в шкафчике, надо полагать, сохранилась бутылка коллекционного коньяка, прихваченная им со стола на одном из банкетов два года назад. Непременно откупорит и выпьет. За счастливое возвращение, за подвернувшуюся наконец удачу…
Ещё не рассвело, когда Марципанов, с натугой волоча вещмешок, отправился на вертолётную площадку. Ночью мороз ударил под тридцать градусов, слезу вышибал, снег на расчищенной дорожке визжал под ногами, и Эдуард Аркадьевич шагал, шустро перебирая нелепыми валенками, словно на ходулях, а увидев освещённый вертолёт, почти побежал, пыхтя и рискуя застудить горло.
Полчаса проторчав на морозе в одиночестве, он с облегчением увидел наконец, что к площадке приближается большая группа людей. Среди них выделялся ростом Переяславский.
– Я здесь! – еле шевеля озябшими губами, прошептал Марципанов и двинулся на негнущихся в коленях ногах им навстречу, но на него не обратили внимания.
Через несколько минут невидимый в тёмной кабине лётчик врубил двигатель, и лопасти вертолёта ожили, завертелись со свистом, вздувая вихрь снега, обдавая ледяным потоком воздуха онемевшие щёки.
Прикрывая лица меховыми воротниками, вице-губернатор со свитой принялись взбираться по выдвинутой заботливо бортмехаником лесенке в тёплое нутро вертолёта.
Эдуарду Аркадьевичу почудилось с ужасом, что про него забыли, что его не возьмут. Ковыляя с трудом в своих деревянных валенках, он занял место в хвосте очереди на трап, и когда настала его пора, полез, цепляясь руками, едва ли не зубами, за обжигающую холодом лесенку, с надсадным хрипом волоча за собой ставший вдруг неподъёмным мешок, кое-как, на коленях, вполз в вертолёт, плохо видя в полумраке, нашёл свободное место, сел на него неловко, пихнув под ноги громыхнувшую-таки предательски слитками тяжёлую кладь.
Дрожа от холода и возбуждения, Марципанов сжался в комок, опасаясь, что его прогонят в последний момент, его место понадобится внезапно для кого-то более важного и значимого, а он останется в этой постылой, промороженной, заваленной сугробами, погружённой в вечный сумрак тайге…
Двигатель винтокрылой машины завизжал пронзительнее, она дрогнула ощутимо и, оторвавшись от земли, взмыла вверх, разорвав лопастями ненастные, грозящие снегопадом тучи.
Через четверть часа полёта Эдуард Аркадьевич ожил, расслабился, согрелся, расстегнул зипун, поудобнее уселся на жёстком откидном кресле и огляделся вокруг. Переяславский в окружении свиты расположился ближе к кабине пилотов, за столом, на мягком диване. Один из его помощников расстегнул объёмистую сумку, извлёк из неё пузатый термос литра на три, несколько бутылок виски, коньяка, водки, нарезку ветчины, колбасы, красной рыбы, пластиковую посуду и принялся сервировать стол. По салону поплыл запах кофе, копчёностей, коньяка. Правозащитник сглотнул голодную слюну.
К столу его не позвали. Свита вице-губернатора пила, закусывала, хохотала над плохо слышными Эдуарду Аркадьевичу из-за грохота двигателя шутками.
Не участвовали в общем веселье, кроме Марципанова, лишь трое телохранителей Переяславского. Они сидели рядом с правозащитником и глядели отрешённо в пространство перед собой.
Эдуард Аркадьевич скривил губы в горькой усмешке. Вот так всегда и бывает. Его, главного героя, можно сказать, последних событий, развернувшихся в Гиблой пади, проигнорировали, приравняли к тупым безмозглым быкам! Да если бы ни он, Марципанов, Переяславский с целой армией своих чоповцев не одолел бы лагерных вохровцев. Чекисты бы до последнего патрона бились, себя гранатами подрывали, как герои-панфиловцы, вместе с врагом, но не уступили бы ни пяди болотной земли! А эти… Припёрлись на всё готовенькое, на все богатства, по праву принадлежащие ему, Марципанову, лапы наложили… Олигархи проклятые!
«Ну ничего, – мстительно думал он, придерживая между ног нагруженный слитками вещмешок, – дайте мне только до краевого центра добраться. Там я такой тарарам подниму! Всех наших подключу – профессора Соколовского, краеведа Семагина… Они, кстати, меня погибшим считают. А тут я – вот он! Да ещё с такой информацией. Не для того мы, истинные поборники демократических ценностей, с тоталитарными режимами воевали, чтобы всякое хамло наши победы на пользу свою оборачивало!»
Будто услыхав его мысли, раскрасневшийся от спиртного и хорошей еды Переяславский окликнул вдруг:
– Эй, как тебя… Эдик! Ну-ка, иди ко мне!
«Ишь, как собаку зовёт! – возмутился витавший в мстительных мыслях Марципанов. – Не знает, быдло, с кем разговаривает!»
И отвернулся гордо, будто не слыша. Его тут же лапнули за плечо.
– Ты чё, в натуре, офонарел совсем? – грубо рявкнул, нависнув над ним с пластиковым стаканом в руке, громила из вице-губернаторской свиты. – На, пей, пока дают, на халяву!
Эдуард Аркадьевич вскинулся гордо, заявил дрожащим от негодования голосом.
– Из чужой посуды не пью. И в подачках ничьих не нуждаюсь.
– Ни хрена себе… Ты слышь, Семёныч, чё эта шелупонь щас вякнула? – в растерянности обернулся громила к Переяславскому. – Ему, вишь, после нормального пацана из стопарика пить западло! Тока што у параши валялся, а щас, бля, права качает.
– Это у него от воли рамсы попутались и голос прорезался, – авторитетно заключил сидевший рядом с вице-губернатором огромный и жирный, словно борец сумо, парняга. – Я, дело прошлое, когда по первой ходке срок отмотал, откинулся, тоже плохо соображал. У меня на воле сразу башню заклинило. Но старшим, пацаны, не грубил. Не-ет, не грубил. Не отталкивал, гадом буду, руку дающую!
Переяславский привстал и смотрел на Марципанова хмельными, шалыми глазами.
– Может быть, тебе, Эдик, с нами компанию водить западло? Одним с нами воздухом дышать противно? —сказал он вдруг не сулящим ничего доброго тоном.
Правозащитник, трезвея и отходя от куража, сыгравшего с ним злую шутку в мечтах, вдруг с ужасом понял, что совершил только что самую страшную, самую непоправимую в своей жизни ошибку.
– Точно! – хохотнул нависший над Марципановым крепыш и вылил на голову правозащитника отвергнутую тем стопку водки. – Пущай, в натуре, без нас полетает!
Все захохотали, тряся животами, а Переяславский, щёлкнув пальцами, подозвал одного из телохранителей и что-то сказал ему в ухо.
Эдуарда Аркадьевича подхватили под руки, подтащили на негнущихся, окостеневших ногах к выходу, распахнули настежь люк вертолёта.
