Мать, утомленная работой, заспанная и плохо соображающая, восприняла это однопланово:
– Я ему покажу!.. Небось говорил о Пушкине, а сам глаз не сводил!
Валя так и затряслась:
– Ой, что ты, мамуля. Ради бога. Он совсем не такой!
Валя хватала мать за руки, сжимала и целовала ей руки:
– Мамуля, прошу… Я ж тебе призналась. Я ж от сердца.
И мать поняла: уложила ее спать, пообещала молчать. Однако она еще не вполне была уверена, что молчать – это правильно. А Валя была как больная: лепетала, объясняла – лицо, руки и все тело горели. Наконец она забылась. Мать отпустила ее горячую руку, укрыла худенькие плечи.
– Тошшая, – сказала мать тихо. С возрастом мать делалась грузной и все больше, как велось у пожилых людей в городке, нажимала на шипящие звуки. Тошшая. Нишшота. И тому подобное.
И тут же пошла к тетке – поделилась случившимся. И спросила, не нагрянуть ли все-таки к учителю?
– Мне только в глаза ему глянуть – и я все пойму.
– А нужно ли?
Мать пояснила:
– Я столько лет без мужа живу: насквозь мужиков вижу. Мне только один раз в глаза ему глянуть в таком разговоре…
Но тетка была против:
– Не ходи. Не обращай внимания. Я голову дам отрезать, что учитель за свою честь больше трясется, чем твоя Валя.
– И ничего, значит, не делать?
– Ни-ни.
– Я и сама не очень хочу идти – ведь шум-то будет, а будет ли толк?
– Именно. А Валечке объясни, что это бывает и проходит.
– Я точь-в-точь так и объяснила.
– Ну вот видишь!
Когда мать, уже частично успокоенная, заспешила опять домой, тетка сказала:
– А может, он и не заметил всего этого?
– Кто? – спросила мать.
– Как кто – учитель.
– Вальку не заметил?
– Ну да. – И тетка с легкой улыбкой и легким же шепотком заговорила: – Ты только моему не болтай… Лет десять назад я в нашего зубного врача влюбилась.
– В районного?.. В Галкина?
– А что тут такого?
– Нет, ничего. Просто смешно.
– А вот мне было не до смеха. Честно говорю… Но он, подлец, так и не заметил. Даже не сообразил, зачем баба к нему так часто ходит. Зубы мои, между прочим, не вылечил, а только попортил.
– Ну нет. Сейчас он хорошо лечит. Это ты на него зря!
– Сейчас да. За десять лет чему не научишься.
Но учитель заметил: Михайло Федорыч Новгородов относился к своей учительской профессии всерьез. И влюбленность девятиклассницы встревожила его и озаботила. Он рассказал жене – краснея, добавил, что речь идет «не о глупостях». Жена сказала:
– К матери ее сходи.
– Я?
– Конечно. Пусть мать хорошенько пристыдит девчонку.
– Эге, да я чувствую, ты сама не прочь сходить и пристыдить!
Тридцатилетний учитель заходил по комнате и, еще раз густо покраснев, сказал:
– Нет… У девочки это от большой чувствительности.
Он решительно подчеркнул:
– И ни от чего больше.
– А все же сходи к ее матери, – мягко сказала жена, припрятывая чувство, на котором ее было поймали.
– Нет!
Начитанность сделала Михайлу Федорыча мастером обобщающих фраз.
– Нет! – сказал он, подымая палец (перст) к потолку. – Нет. Учитель русской литературы не может быть доносчиком по природе.
И он заключил:
– У нее это пройдет в тот самый день, как она уедет поступать в институт.
И уже совсем как победитель в споре он улыбнулся:
– Ну, может, двумя днями позже!
И он угадал. Год спустя на выпускном вечере он пригласил Валю Чекину на танец. Учитель важно танцевал со своей выпускницей и, удерживая ее на строгом полуметровом расстоянии, вел разговор:
– Итак, Валя, вы трое едете в Москву… Ты, Тиховаров и еще этот, из класса «Б»… Кстати, когда вы выезжаете?
– Во вторник.
– Правильно. Заблаговременность приносит некую незаметную пользу…
– А вам не обидно, что мы в технический вуз поступаем?
– Если поступите, обидно не будет, – он улыбнулся. – Главное, чтоб поступили.
– Спасибо вам за учебники…
– Ну-ну, пустое… Я вот, Валя, все думаю и думаю. Ах, как хорошо в Москве будет Тиховарову. Спокойный. Волевой. Тихий. И в придачу такая замечательная провинциальная фамилия – Тиховаров.
Валя блеснула глазами:
– Мы тоже сумеем!
Танго кончилось, и в напутствие учитель что-то не успел досказать. Он только успел пробормотать:
– Дай бог. Дай бог. Дай бог…
Валя уехала; с ней уехали в Москву Тиховаров и я – из городка нас и было трое уехавших. Ехали мы поездом. Номер вагона уже не вспомнить.
Теми же или похожими поездами – «поездами пятьдесят четвертого года» – нас, юных, забросило в Москву, как волной. Очень и очень многих. И добрых. И недобрых. И напористых. И слабых. И всяких-всяких. Мы и сами не знали, какие мы. Это было скрыто и еще не проявлено внутри волны – заметна была лишь сама волна. «О боже ты мой! Сколько ж их приехало!» – сказала старушка на перроне, когда мы с Тиховаровым сошли с поезда, волоча чемоданы. В чемоданах были учебники. Моденов. Перышкин. И так далее.
С тех пор прошло много лет. Наша волна давно перестала быть волной, кончилась или, скажем, растеклась. И даже брызги этой волны давно опали… Гущин стал самым молодым академиком. Гребенников тоже фигура. Дягилев не доучился, а после, ныряя в воду, умер от разрыва сердца. Таня Исаева, которую выгнали со второго курса, стала фотографом на киностудии и очень счастливым человеком. Вот так… И в некотором, конечно абстрактном, смысле «нас» уже нет. И уже, дай бог им удачи, идут другие волны.
Волна за волной набегала,
Волна погоняла волну.
И вот мы сидим втроем – Дужин Олег, Тиховаров и я. Сидим у Дужина и разговариваем. Вспоминаем. И это, собственно, основа рассказа. Отправная точка. Время от времени я спохватываюсь, что уже поздно, жена, то да се, и прошусь домой.
– Да брось, – говорит Дужин. – Совсем ты обабился!
У Дужина есть некоторое право так говорить. Потому что он геолог и в Москве, в своей квартире, бывает редко. Кочевник. Затем начинает проситься домой и уже встает, чтоб уйти, Тиховаров. И мы оба ему говорим:
– Да брось. Совсем ты обабился!
И он, понятно, остается. Такая вот драматургия вечера. А до этого мы были в ресторане. И там тоже пытались уйти, но не ушли. А теперь мы сидим здесь, и вечер не хуже других. Даже лучше. А вот почему?
А потому, что мы вспоминаем.
– Да! – говорит Дужин с восклицанием. – Какая была волна!
Ему и принадлежит выражение – «июньские поезда пятьдесят четвертого года». То есть те поезда, что привезли нас и наши чемоданы из городков и поселков на приемные экзамены. Первенство оспаривает наш Нехорошев. Он кончал факультет журналистики и говорит, что про поезда это он придумал. На самом же деле был такой итальянский фильм «Долгая ночь сорок первого года», после чего это пошло по рукам.
Мы сидим и болтаем. Или смеемся. Дужин, как выяснилось, забыл Валю Чекину – только так, обнаруживая забытое, мы и понимаем, что времени прошла уйма.
– Не помнишь Чекину Валю? – переспросил я.
– Нет. Кто это?
– Училась с нами… Красивая.
– Ну уж нет. Красивых я всех помню.
– Ну пусть и не очень красивая. Все же в ней что-то было особенное.
Но и с пометкой «особенное» он не помнит. Вот жена Олега Дужина Валю, конечно, помнит, и помнит прекрасно – они жили в одной комнате. Но жены его сейчас нет. Она тоже геолог и сейчас в экспедиции. Дужин смеется, что уже много лет он воспринимает самого себя и свою жену как спаренные надписи, то есть на киоске написано: «ПИВО», а пониже: «ПИВА НЕТ». Он смеется и тут же говорит, что они все же ладят.
Где-то и начинается – о судьбе, о счастье. Слова все затасканные, и потому мы говорим о жизненной нитке. То есть у каждого есть своя нитка, которая тянется сквозь всю жизнь. С узелками. С запутанностями. Со странными переворотами и переходами, которые только кажутся запутанностью, а на деле закономерны или даже изящны, как петля Нестерова… Мы говорим о наших сотрудниках: о всех наших. И случайно – о Вале Чекиной.
Собственно, начал Тиховаров. Он всегда Валю недолюбливал. Он ее терпеть не мог. В каком-то человеческом плане они составляли пару: они как бы дополняли друг друга.
И вот Тиховарова понесло. Сидит и рассуждает. Да, дескать, Чекина – несчастный человек, то да се, пожалеть можно. Но я-то знаю, что она была счастливой.
А Тиховаров все дальше и дальше. Дескать, если человек поступает так-то и так-то, то у него и судьба, жизнь, результат жизни складываются именно такими-то, а не другими. Так сказать, причина и следствие. И у правильного человека – счастливая жизнь. А всех прочих он тут же зачисляет в разряд несчастных. Притом закономерно несчастных. Ну, думаю, паразит. (Но чувствую, что и я такой же, в сущности. И Олег Дужин такой же. И любой четвертый. Все мы такие. Ну, думаю, паразиты. Ведь будь мы в силах, мы же весь мир в ячейки позагоняем…)
Тиховаров все делал продуманно и серьезно: умный человек. Он хорошо работал и хорошо женился. У него двое детей. А если и бывали запутанности, то именно у него они бывали изящными, как нестеровские петли. На работе его ценили и ценят сейчас. Он ученый, кандидат наук. Все замечательно. Все прекрасно. Но он почему-то несчастлив… А Валя Чекина жила нелогично и несерьезно. Она и была замужем, и не была. На работе ее не всегда ценили и даже выгоняли. И она всегда была счастлива. Вот ведь как.
