– Простудишься! Все придатки свои застудишь! Воспаление будет! Детей не будет! Вышвырнет тебя свекровь на помойку и другую вместо тебя сосватает!
Как будто если разочек быстренько пробежаться по полу в одних носках, какие-то загадочные «придатки» придавятся! Да ладно! Пусть давятся! Что теперь из-за тёщи тапочки под кроватью искать, чтоб Сёма проснулся?!
Аделаида водрузила табурет почти вплотную к Сёминому носу, очень точно расчитав, что как только он откроет глаза, подарок окажется прямо перед его лицом. Открыл, а подарок – вот он тут! Он, конечно, может немного испугается, Сёма же страшный трус! Но потом поймёт, что это – сюрприз, обрадуется, будет разворачивать обёртку и гадать «Что бы это могло быть?!». Может он догадается, что подарок от неё, может и нет! Сёма, как все мальчишки, не особенно догадливый. Может, сразу позовёт и спросит: «Это что?». А она ему ответит: «Дед Пихто!». И скорее всего ему понравится вышитый на наволочке парусник с красным флагом и серпом и молотом на корме.
Аделаида, чувствуя, как сердце пульсирует во всём теле, снова нырнула в свою постель, дожидаться, когда Сёма проснётся, дрожа от нетерпения и предвкушая что-то очень замечательное!..
Сёма проснулся минут через двадцать. Он шумно встал и, шмыгая носом, пошёл в туалет. Громко, со смаком высморкался в висевшее на гвозде полотенце для лица, долго не выходил, наверное, рассматривал себя в маленькое стенное зеркало. Потом вернулся, надел спортивные штаны и вышел на балкон.
Аделаида лежала в кровати, натянув под самый подбородок одеяло. «Он что, – гадала она, – вышел на балкон и там рассматривает свой подарок? Чего никого не позвал? А почему так долго? А! Он не хотел меня будить! Он, скорее всего, думает, что я сплю! Конечно, подарок ему понравился, и он теперь его внимательно рассматривает прямо на балконе, там ведь светлее! Стоит и молчит. Тогда я сама пойду первая!» – Аделаида надела тапки и пошла на балкон. По дороге, проходя мимо, она зачем-то заглянула в комнату, где стоял Сёмин диван.
Подарок, её такой замечательный подарок с вышитым парусником и серпом и молотом на борту и флаге лежал совершенно нетронутый, завёрнутый в глянцевые листы с большими буквами «Огонёк» именно так, так как она его там и оставила!
Однако Сёма, как позже поняла Аделаида, видимо, не был равнодушен именно к ней! Мало того, он начал делать вещи, которые Аделаида, как ни старалась, просто не могла себе представить – как это может быть?! Однако папа и мама, видно, знали, «как это может быть», знали какую-то тайну, или просто были умудрены жизненным опытом, потому что Сёмино поведение вовсе не казалось им каким-то особенным и непонятным. Они Семёну прощали всё, не ругали за шалости, даже самые идиотские, никогда не наказывали его, даже когда он был явно неправ. В таких случаях мама, чтоб показать свою беспристрастность и демократичность, обычно наказывала их обоих, дескать – мне всё равно, кто нехорошо поступил, в проступке виноваты «оба»! Или только Аделаида, или всегда «оба»! Именно так она и говорила, очень внимательно прослушав Аделаидины доводы и оправдания:
– Оба виноваты! Оба – говно!
Семён становился всё более чужим и замкнутым. Всё более холодным и тоскливым. Почему она должна была его обожать так же как и мама с папой, если ей не нравилось, как он себя ведёт?! Теперь он регулярно стал закладывать её маме. Иной раз, если уже несколько дней после маминых внушений Аделаида была «шёлковая», тише воды, ниже травы, ему становилось скучно. Тогда он придумывая что-нибудь «эдакое», за что был уверен – ей влетит по-чёрному. Он начал чувствовать себя «мужчиной» и «братом» в полном соответствии с канонами Города, и поэтому считал, что всё делается для пользы Аделаиды, для её же «хорошего воспитания».
Щели в подоконниках были огромные, в некоторых местах можно было ножом засунуть пол носового платка. Дома почти всегда зимой было холодно. Иногда папа из подвала приносил и ставил одну страшную электрическую печку. Она была самодельная, мощная и с открытыми спиралями. Наверное, она была похожа на настоящую бомбу. Её ставили посреди салона на два кирпича. Кирпичи стояли на полу, застеленном зелёным ковром с белой «капустой» и знаками «бесконечность». Из-за кирпичей и считалось, что загореться ничего не может, кирпичи ж «изолируют». А шнур проводили через всю комнату, коридор и включали с розетку в начале кухни. Все, кто ходил через коридор или подходил звонить, осторожно через него переступали.
Как-то раз к телефону мама позвала Сёму. Он равнодушно вышел из «детской» и зашагал медленно, как лось по тундре, с трудом отрывая ноги от земли и глядя куда-то в стенку. Сёма шёл так задумчиво, что зацепил шнур от страшной печки с раскалёнными спиралями. Она с гулким стуком полетела на пол. Она грохнула так, что Аделаида думала, что упали тумбочка или шкаф. Она выскочила в коридор. Сёма, бросив на упавшую печку равнодушный взгляд, вяло отвечал что-то в телефонную трубку и ничего не спрашивал сам. Только говорил:
– Ну… ну… что дальше? Ну… ну…
Ковёр рядом с печкой загорелся. Сперва низеньким, синим огнём, но языки мгновенно начали расти на глазах и подниматься всё выше. Сёма посмотрел, отвернулся. Он всё мычал в трубку. Аделаида кинулась за водой. Она не хотела звать папу с мамой. Она ненавидела, когда мама терялась, очень громко кричала и бессмысленно металась рядом. Аделаида думала, что сможет сама. Но «капусту» всё больше пробирал огонь и по ковру расползалась большая чёрная дыра. Запах, похожий на запах горелой марли из стерилизатора, стал заползать и в другие комнаты. Мама, заглянула в комнату и зычно гаркнув: «Василий!» – тоже кинулась за ведром. Папа полез под кухонный шкаф, выключать печку. Аделаида, бросив ковшик, тупо стояла как дура и не отрывала от Семёна глаз. То, что происходило в их доме, было вне зоны понимания… ну, впрочем, как и многое другое… Она допускала, что разговор очень серьёзный, что решаются проблемы мировой значимости, что никак нельзя отвлечься, но если в доме пожар?! Да ещё который начался по твоей вине! Она смотрела на спину Семёна и впервые в жизни ей захотелось всадить в живое тело нож! Она вообще отказывалась воспринимать происходящее.
Сёма, отвернувшись, спокойно продолжал говорить по телефону. Долго говорил. За его спиной носилась мама со шваброй и папа, поднимающий диван и вытаскивающий из-под него ковёр, чтоб вынести во двор на просушку. Сёма, наконец, закончил содержательную беседу, обернулся. Окинув равнодушным взглядом маму с ведром и папу с половой тряпкой, вернулся к своем дивану, зевнул и открыл книгу на закладке.
Он даже ничего не сказал!!!! Не сказал, не спросил, не извинился…
И мама с папой не сказали, не поругали, не посоветовали быть внимательней. Они его даже не позвали, чтоб он посмотрел!
Семён рос в тепле и ласке.
А бассейн напротив дома всё-таки достроили. И все кинулись туда записываться. Весь Город. Жизнь в Городе вообще текла размеренная и тоскливая, без взлётов и падений. Максимум, что могло быть какой-то всеобщей сногсшибательной новостью – кто-то женился, у кого-то родился, кто-то умер. Всё. Сперва от самого ожидания открытия бассейна его лихорадило и подкидывало. А когда его, наконец, открыли, – так и вовсе все разговоры стали сводиться к «плаванью». Казалось, все жители, чтоб наконец заняться собой и в частности спортом, только и ожидали все эти годы со дня основания Города сдачи в эксплуатацию голубого сооруженя с двумя лавочками перед ним… А может, желание поплескаться объяснялось хроническим обезвоживанием Города? Кому не захочется вовсе не по расписанию, как подавалась в трубы вода, а когда приспичит, например, часа в два, или три дня, взять да и помыть голову? Вот просто так: взять да и помыть голову! Всем захочется! Тут на радостях и пошли записываться на «плаванье» целыми компаниями волосатые, но лысые дядьки. Нет, они, конечно, не чтоб именно помыться с мылом и мочалкой, а так… ну, так, чтоб просто ополоснуться. С мая-то летние температуры в Городе поднимались за сорок и часто держались таковыми до октября. Дядьки приводили своих детей, стояли в очередь в кассу. Хвост очереди болтался на улице! И что самое удивительное – в очереди никто не дрался, не лез вперёд, не наступал друг другу на руки. Напротив – всё делалось очень тихо и быстро, то есть совсем не так, как обычно. На «плаванье» записалось даже несколько настоящих женщин из Военного городка. Они стояли стайкой у входа в спорткомплекс и без стеснения разговаривали по-русски. Смелые купальщицы назывались «жёны офицеров». Волосатые дядьки и жёны офицеров назывались «абонементные группы», а про детей говорили, что их будут принимать в «спортивные». Весть о настоящих женщинах, которые будут ходить по бассейну в купальниках перед всеми, разлетелась по городу, как стая ласточек. Тогда всё новые и новые дядьки кинулись записываться «на плавание» с ещё большим усердием. Аделаида видела в окно, как они собирались на лавочках около спорткомплекса, курили, о чём-то очень шумно разговаривали, пребывали в замечательном расположении духа и поминутно громко смеялись, закидывая голову и хлопали друг друга по плечам. Но тут выяснилось, что мужчины с женщинами вместе плавать не будут. То есть у них разные дни – мужские и женские. Тогда потенциальных купальщиков сразу поубавилось. Зато спортивные группы оказались наоборот смешанными. То есть мальчики должны были тренироваться с девочками. И ходить перед ними в плавках, а девочки в купальниках, и плавать, может быть, даже на одной дорожке с ними. Узнав об этом, многие родители передумали и не стали своих дочерей записывать. А которые записали, забрали их обратно.
