Бег его широк, без оглядки. При каждом шаге воротник шинели трет ему затылок: все трет и трет, трет и трет — как терка, видна даже покрасневшая кожа. Дорога резко опускается вниз, и в том месте, где она горбатится, Сашка отрывается от земли и летит. Внизу пустырь. Там, в бурьяне, стоит детский дом из багрового кирпича с огромной холодной трубой отопления — бездымной. Пахнет подгоревшей гречневой кашей.
Я опять один, впрочем, как и всегда. А где я? Позади остановка трамвая; но тот трамвай уже уехал от меня, громыхая и обдавая сугробы снопами искр. Передо мною какой-то котлован, в нем незаконченные постройки. Как он оказался у меня на пути? Но нужно пройти через него. Зачем? Не знаю. Нужно.
Я спускаюсь по пологому скату, думая только о том, что если вдруг попадется какой-то железный прут, то я раздеру пальто, а прут, ржавый, в строительном мусоре, известке и цементе, войдет в мое тело и разрушит то, чем я являюсь.
Я иду по кирпичным пространствам. Плутаю в лабиринте коридоров, но все иду и иду, разговаривая с кем-то, кто говорит мне, что пора завязывать, и часто спрашивает, кто я такой. “Кто ты такой?” — “И кто же я такой?” — “Да ты уже показал и мне, и всем, кто ты такой”. — “Да ничего я не показал. Я все пока тщательно скрывал. Скрывал, что сил нет, не осталось”. — “Ну?..” — как будто поперхнувшись и покраснев от моей тупости, вопрошает мой собеседник. Я сажусь и закуриваю. “Пошел ты! Эй! А сам-то ты — кто такой?” — сделав большую затяжку, говорю я. “Угомонись! — И как будто топает ногой. — Скоро узнаешь — кто”.
Я добираюсь до противоположного склона котлована. Сейчас поднимемся…
Наверху. Вижу, кажется, автобусную остановку.
Снова еду. Ревет, завывает мотор, словно вьюга в динамике, лязгают двери. Конечная. И здесь снег, и я уже промок, как тряпичная кукла. Но темнота вокруг меня вдруг наполняется каким-то смыслом; не замечая снега, пытаюсь осознать, что же произошло. Ведь произошло что-то очень важное, но что? Я на улице Бехтерева, и это есть то самое важное.
Темная улица Бехтерева длинна, как Млечный Путь. Ищу, высматриваю больницу, вернее — похожие дома. Я должен ее узнать: она похожа на тюрьму, бурая, кирпичная, с мертвыми окнами, я должен узнать ее по запаху, должна она пахнуть подгоревшей кашей, тогда уж не ошибешься: так пахнут тюрьмы, сумасшедшие дома, интернаты, дома престарелых, дома ветеранов сцены, тем же самым пропахли Сокольники из-за Матросской Тишины, лефортовской кухни, вареного постельного белья, хлорки, мочи, прогнившего линолеума венерического диспансера на Короленко. Чья-то непростая служба, тюремщики, санитары, медсестры, чье-то отчаяние, однако недолгое: этот запах разрушает волю, отупляет, завораживает — моя мама была медсестрой, и ее халат пропитывался этим, — и всякий раз, когда я — среди этого запаха, я глотаю его, пожираю, втягиваю ноздрями с хрипом неутолимости, невозможно родной, близкий — запах волчьего отчаяния, камфоры и сульфы, запах уничтожаемой человечьей природы — всего, через что и мне пришлось пройти. Люблю тебя сильно, злой любовью, скучаю по тебе и боюсь тебя учуять, будучи запертым в четырех стенах. А этот дом я найду — я возьму его на нюх.
Какое отношение имеет Бехтерев к этому бескрайнему пустырю, за которым гудят поезда, к воющим волкам, подбирающимся к самым окнам?
На пустыре с ржавыми диванными пружинами и множеством кошек дрожали и выли на холоде сваи. Одна из кошек подкралась ко мне и уставилась, я протянул к ней руку, и тогда что-то случилось: произошло изменение в домах, они стали как будто меньше, а главное — задымили печными трубами. Перед глазами замелькали разные мензурки, пробирки, колбы, реторты — клянусь, я видел реторту — и Бехтерев в халате, пропахшем кислотой и реактивами, бородатый, в руках у него что-то бурлит.
— Вы дедушка Блока? — спрашиваю я уважительно, и тут же мне становится стыдно: дедушка Блока — химик Бекетов. А Бехтерев психиатр.
Психиатр № 1 смотрит на меня из-под очков строго и не отвечает. Я хочу пройти мимо него, но вижу, что нахожусь уже в прихожей старинного дома.
— Проходите. Подымайтесь наверх. Я сейчас приду, — говорит профессор.
На второй этаж ведет широкая деревянная лестница. Я заскрипел ступенями — наверх. Огляделся и повернул бронзовую ручку двери. В комнате темно, но коридор освещен. Посреди комнаты, наверное столовой, я увидел как будто самовар, на его боку медленно расползалось оранжевое окошко. В столовой, кроме длинного стола, покрытого белой скатертью, на котором и стоял самовар, в сумерках можно было разглядеть контуры стульев; высокие часы с боем поблескивали циферблатом; большой буфет, сервировочный столик — и больше ничего. Задернутые гардины не впускали с улицы дополнительный свет, хотя, несмотря на позднее время, он там еще оставался и вполне мог бы рассеять совершенную тьму — чтобы пройти не споткнувшись через столовую в библиотеку, а затем в кабинет. Я долго не решался закрыть дверь, опасаясь что-нибудь уронить, но в то же время понимал: невежливо в чужом доме не закрывать за собой двери. С замиранием сердца я погасил окошко на самоваре и, выставив, как слепой, руки, пошел через столовую — в страхе перед мебельными углами, доверяясь только ненадежной путеводной нити — тончайшей полоске света под дверью, ведущей в библиотеку.
Я двигался вытянув руки и поджав пальцы. Я особенно опасался за свой лоб и глаза, поэтому опустил голову, втянул шею, положил подбородок на грудь, предугадывая попадание во что-либо твердое или твердого в меня: ведь мог же острый угол буфета, крадучись, выследив в темноте, нанести мне удар. И тут до меня дошло, что все предметы — и мебель в комнате, и паркет подо мною — двигаются и нужно умело отклоняться телом, чтобы устоять на ногах. Несмотря на принятые предосторожности, я готовился получить удар, причем неожиданный, поэтому лихорадочно вспоминал особенности этой боли — боли от предмета, не проникающего в глубь тела. И все-таки я достиг светлой полоски и толкнул дверь, ударившись при этом коленом о какую-то каменную плиту. Чертыхаясь в досаде, я вошел в библиотеку. Мое внимание сразу привлекло многообразие книг. Тут были и физиологические атласы, и медицинские энциклопедии на разных языках, научные труды Дарвина, “Брокгауз и Ефрон”, на верхней полке — золотыми брусками несколько эльзевиров, в других же шкафчиках — труды самого профессора, в большинстве своем с личными ярлычками — экслибрисами: “Общая диагностика болезней нервной системы”. С-т-П. 1904, “Проф. Казанского университета Вл. Мих. Бехтерев”. Библиотека представляла собой расставленные по периметру застекленные
