мы поспорим», и ему показалось странным и постыдным, что душой болеет за дело, и люди понимают его, одобряют, а он смешался, все равно что сдался…
Говорил Вавилов, потом Артем Горячев, выступили и другие. Савранов сидел и слушал, изумленный и усталый. В заключительном слове пообещал:
— Хорошо, завтра иду к главному сталеплавильщику. Поговорю. Обязательно!
Уже выходя, Буров успел заметить косой неласковый взгляд из-под серых ресниц, нацеленный на него, и подумал: «Черта с два простит тебе Савранов!» Но эта мысль не встревожила его.
…На мосту через Урал Бурова догнал запыхавшийся Артем. Пошел рядом. Произнес, довольный:
— Вообще, здорово все получилось!
Молча постояли на мосту. Река отражала в себе множество огней и была похожа на звездное небо. Временами в воде метались багрово-тусклые блики, пробегали длинные странные тени, и тогда становилось ясным, что в воде отражены трубы комбината, выбрасывающие куски пламени и дымов.
— А я хотел поговорить с вами, Кузьма Алексеич, — сказал Артем, — с Нелюбовым история… Я по порядку… Человеку двадцать восемь лет, всего пять классов образования. В прошлом году уговорили записаться в школу рабочей молодежи. И вот беда: зиму занимался, а сейчас бросил. А тут бригадой ребята решили бороться за коммунистическое звание… Вы бы поговорили с парнем, Кузьма Алексеич.
— А вы что же, комсомолия?
— Говорили… Только уж и вы поговорите, товарищ Буров. Вас-то он послушает! — неожиданно поспешно и официально закончил Артем. Попрощался и свернул в улицу.
Буров миновал еще два квартала, освещенных и все еще не затихших. А потом он шел степью к своему дому через шуршащий ковыль. Пахло пылью и полынной горечью. Огни города падали в степь и были, как мост, соединяющий большой город с окраиной.
Дома не спали. Жена встретила в сенях.
— Долго как. Я уж забеспокоилась — не захворал ли.
— Нет, здоров. Борис-то дома?
— Дома. Сидит, занимается.
Борис ходил по комнате и держал в руке закрытую книгу. Лицо у него было растерянное и грустное.
— О чем думаешь? — улыбнулся ему отец.
— О Тане. Уехала она.
— Уехала? — переспросил Буров, позабыв в эту минуту о своей неприязни к девчонке, захороводившей сына.
— Да, уехала, — вздохнул Борис.
— Если любит, приедет. Любит?
— Не знаю. Я ведь люблю.
Бурову было и жаль сына, и стыдно за него: не шибко он в людях еще разбирается. А большой уже — пора.
Однако, помолчав, он сказал бодро и строго:
— Приедет. Вот увидишь!
Кузьма Алексеевич вспомнил, что ему хотелось рассказать жене и сыну о сегодняшнем дне, о своей радости и победе, но решил — сейчас не время и, набросив па плечи пиджак, вышел за ворота. У дома напротив вспыхивал и тускнел огонек папиросы.
— Сосед, ты? — послышался хрипловатый, обрадованный голос Еремеича.
Еремеич подошел, покуривая, заговорил:
— Не спится чего-то. Лежу, ворочаюсь… Жена стала ворчать. Тебе тоже не спится?
— Тоже.
— Я полагаю, думы разные не дают спать, вот как. От них и неспокойно.
— Какие же думы у тебя?
— Всякие, — уклончиво ответил Еремеич. Бросил окурок, затоптал ногой. Вдруг, приподнявшись на носки, поглядел в лицо Бурову. Тихо, жалостно произнес:
— С сыном я поссорился, Алексеич. Обидел он меня: кулак, говорит, пережиток капитализма. А из-за чего скандал? Квартиру мне предложили на правом берегу, отказался я: жаль хозяйство бросать, дом строил сам. Жаль… Обжитой угол, тут жизнь прошла. Боязно… Как думаешь, а?
Буров молчал. Слова Еремеича почему-то напомнили разговор с сыном, с Саврановым, вспомнил Вавилова, Артема Горячева… Нет, это не на окраине, когда люди с горем и радостью за советом идут к тебе.
Немного печально вспомнил, как в молодости жадничал, старался заработать побольше, боялся лишнюю копейку тратить, дом построил, хозяйство завел — нелегко это все далось, но нет сейчас той жадности, того страха. Или иная жадность, иной страх вытеснили былое: что если люди стороной станут обходить и останешься ты, одинокий и ненужный, на окраине?
Еремеич смущенно покашлял, пожал Бурову локоть:
— Пойду, сосед. Доброй ночи!
Он перешел дорогу, стукнул калиткой.
Было очень тихо. Безгласные, стояли в палисадниках топольки и карагачи. И вдруг со стороны города возник тягучий негромкий звук. Он медленно нарастал, и Буров с радостью встретил этот заводской гудок, хорошо слышимый, бодрящий.
1
Улица была тихая. По дороге, корявой от выбоин, тарахтели редкие подводы и древние полуторки кожевенного завода, единственного крупного предприятия в городе. Машины проезжали, а перед окнами долго еще стояла пыль.
Под обрывом осторожно позванивала гальками мелкая негромкая речка Ак-Буа. За речкой тесно прижались одна к другой березки. Ветер несмело шевелил рощу, казалось, роща дышала.
Нурия, дочь старого печника Амирова, открывала по утрам окно, глядела задумчиво и грустно вдаль, и ей хотелось плакать от этой докучной знакомой тишины. Потом она забиралась с ногами на диван и сидела, больно уперев острые кулаки в подбородок. Смотрела на стол, заваленный учебниками, и, жалея себя, думала, что напрасно заучивала правила, писала наизусть формулы: все равно в институт не поступила.
— Что будешь делать дальше? — спросил как-то отец и равнодушно потер себе щеку. Спрашивал он так, для порядка: что проку от девки в хозяйстве, и не все ли равно, чем она станет заниматься. Беспокойства не испытывал: дочери восемнадцатый год, осенью замуж выдаст.
— Чего молчишь-то?
Нурия не ответила. Она не знала, что будет делать. Молча ушла в другую комнату и снова сидела задумчивая. Кто-то осторожно поскреб оконное стекло. Нурия торопливо поправила на себе платье, бросила косы на спину и подбежала к окну, толкнула створки. Солнце брызнуло ей в лицо. Зажмурилась. И услыхала несмелый и тихий голос:
— Здравствуй, Нурия!
Можно было б заслониться от солнца ладонью, открыть глаза, но она стояла с закрытыми глазами и спрашивала:
— Это ты, Гариф?
Было хорошо, оттого что Гариф явился к ней.
— Скучал? — и, прикрыв глаза ладонью, посмотрела на Гарифа.
— Ага, — быстро мотнул головой парень, — считал дни, когда приедешь.
Он глядел на нее, запрокинув голову на тонкой загорелой шее, молчал, и Нурия понимала: он знает, что не поступила в институт, но ни о чем не спрашивает. И ей стало как-то покойней.
Нурия беззвучно рассмеялась, вспомнив, что этой весной Гариф посватался к ней, и отец ее одобрил парня:
— Верно делаешь! Мастер ты добрый, хозяином будешь — женись.
Старик Амиров обучил Гарифа печному ремеслу, в летние каникулы брал парня с собой в окрестные деревни на заработки. А в минувшем году Гариф закончил школу, и они стали компаньонами.
— Идем к речке, — позвал Гариф, прервав
