вздохнуть… Крикнула:
— Почему спрашиваешь: русский?.. Почему не спросишь, какой человек, какая душа у него?.. — хлопнула дверью, вышла из комнаты.
«А я уже взрослая, могу разобраться в людях… хочу разобраться, — думала она, стоя на крыльце, — Гариф… ушел. Испугался?.. Смешно! А любит. За что он любит меня? Что красивая?.. Буду красивой женой в доме — и со мной хорошо мужу… А другим что от того, что я живу?.. А мне какое дело, что меня любит? А люблю ли я его — отец не спросит».
Нурия в дом не показывалась. Она долго-долго бродила по городу, потом незаметно для себя приблизилась к калитке, остановилась. Над рощей тускло розовела широкая полоса, над ней сразу же, без переходов — густая синь медленно смывалась несмелым светом бледного утра.
4
Гомонливо стало на тихой набережной улице. Грохоча, проносились самосвалы, почти невидные в тучах пыли. Останавливались и, запрокинув кузова, высыпали на обочины дороги щебень, песок, камень. В знойном воздухе вихрились крепкие голоса. Загорелые дочерна, похожие на цыган парни и хитрющие девчата — лица обернули светлыми косынками — засыпали углубления щебнем и песком. Грузные, медлительные катки подминали под себя дорогу.
Нурия выходила за ворота и стояла долго, смотрела. Однажды отец пришел домой пообедать и увидел ее.
— Идем в комнату, Нурия, — сказал он, проходя во двор.
— Сейчас.
— Идем говорю! — резко сказал отец, останавливаясь: — Ну!..
Изумленная Нурия поплелась за ним.
Отец густо намыливал руки и, поглядывая через плечо на притихшую дочь, говорил:
— Нашла занятие: смотреть, как люди работают. Стыдно! Чтоб не видел у ворот!
Нурия промолчала, вдруг поймав себя на том, что расплачется, как только произнесет слово. Убежала в садик, упала под яблоньку, подмяв цветы, заплакала. Она плакала и не знала, отчего плачет. Было ощущение, как будто что-то теснит ей грудь, не дает вздохнуть широко и вольно, и хотелось окунуться в холодную воду реки, — чтобы река была неохватная глазом, — хотелось плыть, широко рассекая плотную освежающую воду. Или идти куда-то вольными полями навстречу ветру, зная, что тебя ждут, зная, что несешь ты людям что-то нужное, доброе…
Прошла неделя. Дорогу с одного конца улицы начали асфальтировать. Нурия шла с рынка, неся кошелку с луком и помидорами и беспокойно думала, что вот приехали веселые сильные люди, приведут они в порядок дорогу, и по дороге этой далеко за город, где река изогнулась дугой, машины повезут строительные материалы. И кто знает, может, и впрямь по сонливой Ак-Буа пароходы пойдут. И пока она дождется осени, чтобы снова сдавать экзамены в медицинский, в городке, да и в жизни вообще, многое изменится. Другие будут строить, делать город красивей. Она… ничего еще ей не ясно. Все казалось несложным, понятным: закончит институт, станет врачом, таким, чтобы спасать жизнь людям. А вот ударила жизнь под ребро, неудача — и руки повисли плетьми. И надо себя спасать, спасать душу от захолустья, научиться жить, не причаливая к тихим берегам, где пахнет гнилью.
На днях вот Гариф воротился из деревни, похвалился, что хорошо заработал, что работа у него завидная.
Спросила:
— Интересно?
— Человек живет, как может, — ответил он непонятно и холодно.
— А как надо жить?
Гариф промолчал, стал закуривать. Потом спросил:
— Выйдешь вечером?
Спросил так, словно и не было важного разговора!
…Она пришла домой, рассеянно вытряхнула на стол зеленый лук и помидоры. Помидоры раскатились по столу, один шмякнулся на пол, другой… Мать прижала живот к краю стола, расставила сухие подрагивающие руки. Тревожно поглядела на дочь.
— Захворала?
— Нет.
— Замуж бы тебя! — вздохнула мать мечтательно и жалостливо.
— Полюблю — тогда подумаю…
— И-и! Садись-ка, слушай… Вот меня отдавали за твоего отца. В деревне это было, в Сибири. Жениха в глаза не видела. Говорили: охотник, удачливый, сильный. Я, дура, плачу, заливаюсь… А как поженились, так и полюбила. Привыкла, уважать стала. Как же — муж…
Мать рассказывала, и к щекам ее набегал румянец и топил морщинки, и глаза светлели. Мама!.. Видно, жизнь твоя была скупа на радости.
…Дня через два, когда Нурия стояла у ворот, возле дома затормозила машина, обдав горячей пылью, пахнущей бензином. Иван спрыгнул с подножки, стал напротив. Высокий, возбужденный, опустив по швам загорелые руки с широкими тяжелыми кистями.
Он молчал. Взгляд его был какой-то сияющий: радость в нем большая…
— Здравствуй, — сказал наконец.
— Здравствуй…
— Работаешь?
— Нет…
Словно еще плеснули радости в голубые его глаза.
— Идем к нам!.. не видела, что за городом? Палатки всюду, по вечерам костры горят. Как на битве какой… И машины, экскаваторы, идут, все идут…
Иван говорил про машины, экскаваторы — что интересного? А Нурия слушала и боялась, что он перестанет говорить.
— В бригаде, небось, ждут, когда симпатичный шофер подвезет кирпич, а симпатичный шофер стихи читает, — послышался рядом голос, и из-за грузовика появилась девушка с обгорелым на солнце носом.
— Никакие не стихи! — досадливо сказал Иван.
— Ладно уж! — девушка подмигнула, стала подбочась. — Ладонь я занозила. На вот булавку, вытащи.
Она протянула руку.
Пока Иван вынимал занозу, Нурия грустно думала, что вот ей, вероятно, никогда не быть с Иваном такой смелой и простой, как эта девушка. Она вдруг почувствовала себя неловко, застыдилась чего-то и убежала.
Лежала в полутемной прохладной комнате — ставни закрыты от солнца — и все казалось ей: душно, жарко.
Подошла к окну, толкнула створки. Глухо зазвенели стекла, а ставни не поддались. Толкнула сильнее — и горячий неспокойный ветер ударил в лицо. Ветер!.. Я люблю тебя, ветер!
Горячий, пыльный, с полынковым бодрящим запахом степи. Хороший ветер!..
И ночью лежала с открытыми глазами, и мимо окон одна за другой шли машины, свет от фар метался по стенам, по потолку.
Было очень поздно. А машины шли. Иван работал. Та смелая девушка работала. И тысячи других людей были там, в ночи. Вели машины, грузили лес, рыли землю.
5
Август нежданным зноем начал палить землю. Пробежишься в тапочках — ногам горячо, а босиком и не ступишь. Нурия то и дело бегала в нижний этаж, куда была проведена по трубам вода и, отвернув кран, долго пила теплую, мутную от железа воду.
— В этакую жару пить — только вред, — сказал как-то бригадир дядя Семен, — потом изольешься.
Ольга, та самая девушка с обгорелым носом, которой Иван вынимал занозу, смешливо скосила глаза:
— Привыкаешь?
— Привыкаю, — сказала Нурия и поспешно поджала дрогнувшую вдруг губу. Горела напеченная солнцем шея, усталь тяжело растекалась по рукам и ногам.
— А знаешь, Нюрка, все дело в привычке… Мамочка моя, — прижмурила глаза, улыбаясь, покачала головой, — как я привыкла!.. Профессия такая. А вообще ничего, подходящая. Отгрохаешь станцию — и
