первой у вас? Сколько вам было тогда? Девятнадцать лет? Двадцать один? А может, шестнадцать?
За овальным столом Совета шелестела тихая паника. Мало кто понимал, что происходит и как нужно себя вести…
Старый Нанулле встал и поднес дрожащий монокль к левому глазу:
— Виноват, Ваше Высочество… недопонял… Вы намекаете на средства из казны, брошенные на ветер? За какой именно период вам угоден отчет? Никогда я не безумствовал… Меня оклеветал кто-то… Я могу сейчас же подать в отставку! — Бедняга нелепо взмахнул рукой с платком в клеточку. Лучше бы вовремя поднес этот платок к носу, ибо капля, бесчувственно висевшая там уже давненько, шлепнулась на бумаги в этот миг.
Лариэль сам подошел и усадил ветерана и полушепотом спросил у других, чего именно старичок испугался так. Барон Прогнусси сказал:
— Юности, мой принц. Он испугался вашей размашистой юности. Но если и своя припомнится ярко — тоже опасно, знаете ли… — (Почему это опасно — барон не объяснил.) — Оставьте его, Ваше Высочество… под ним мокро сейчас будет.
— О… тогда не тревожьтесь, господин Нанулле… я вас больше не трону, можете мирно вычитать дальше… Что ж, господа, нет желания вашу прежнюю любовь вспоминать — не будем, бог с ней. Но я не понял: отчего это наши газеты никак не отозвались на нынешнюю, на мою?! Я думал, выйдут газеты с большим портретом моей принцессы… отчет о свадьбе будет на первых страницах… Но и на последних ничего нет! Господин Бумажо!
Примерка?
Тут принцу подсказали, что на самом деле фамилия эта — Бум-Бумажо. Фуэтель подсказал, министр эстетики.
— Бум? — переспросил принц. — Так тем более!
Министр, которого прежде знали как поэта, встал, но заглянуть ему в глаза Лариэлю не удавалось: глаза убегали в какие-то бумаги, листаемые озабоченно.
— Вы же свежих известий министр? Или я ошибаюсь?
— Нет, все правильно, мой принц. Свежих известий и неприукрашенных фактов.
— Так в чем же дело? Известие совсем еще тепленькое, и факт ничуть не приукрашенный: женился наследник престола. И народ не должен об этом узнать?
Эжен де Посуле решился подать голос:
— Да-да, умалчивают почему-то! Я вот тоже открываю сегодня газету… Одну, вторую… Ни слова! Я понял бы, если б про что-то плохое умалчивали, про трагическое… скажем, про перелом ноги Его Величества…
Барон Прогнусси сказал мрачно:
— Спрашивают не вас, маркиз. Вас — не спрашивают.
Арман Коверни поглядел на приятеля и молча сделал сверлящий жест указательным пальцем около виска.
Бум-Бумажо, пыхтя и розовея, начал объяснять. Логика у него получалась такая: в прошлом газеты торопились сообщить о каком-то происшествии, а потом оказывалось, что факта или вовсе не было, или он был с другими участниками и совсем не так, как в отчете… Поэтому умудренные опытом друзья-советчики подсказали газетному министру: ничего страшного, если обыватели Пухоперонии узнают эту новость несколько позже…
Был приведен случай с виконтессой де Маркусси: об ее кончине дали уже объявление в черной кайме, а когда к ней явился гробовщик и достал свою рулетку, он сам, с его-то опытом, чуть не отдал богу душу… Виконтесса открыла один глаз и произнесла:
— Обрадовались, голубчики?
Эту жуткую историю со смехом поведала тетя Гортензия, она лично видела эту сцену… Принц терпеливо слушал, потом не выдержал:
— Так вы полагаете, господин Бум-Бумажо, что моя женитьба неокончательная какая-то? Что она — наподобие репетиции, что ли? Или примерки?
Министр сначала заявил, что, разумеется, так он не думал, не посмел бы думать! Потом уцепился за слово примерка: ведь поиск невесты как раз и шел этим необычным путем… Но выполнялась эта замечательная идея с туфелькой — пусть Его Высочество подтвердит — наспех, в суете и спешке, охвачены были не все округа…
— Ведь могло же бы… могло бы же так случиться, что подходящая ножка оказалась бы не у одной лишь Анны-Вероники, которая — поверьте, мой принц! — внушает мне величайшую симпатию и уважение. Видит бог: на самом деле внушает… Но в редакции моих газет до сих пор приходят подобные письма… — И один лист Бум-Бумажо предъявил всем: авторша, видимо, поставила на этот лист ножку и аккуратно обвела ее грифелем.
— Девушке никто ничего не мерил, а сама приехать она не могла: заболела краснухой… Ну а когда пошла на поправку — принц уже сделал свой выбор… Внимание, господа, я прочту.
Чаша с ядом
«Как и тысячи других пухоперонских девушек, я бы поплакала и забыла, если бы всех нас обскакала знаменитость какая-нибудь, звезда, принцесса-иностранка…
Но кругом говорят, что нашего принца окрутила никому не известная местная пигалица без роду и племени…»
Эжен Посуле снова подал голос, перебивая:
— Позвольте! Но это грубо… и, кроме того, непра…
Никто из членов Совета не хотел бы, чтобы его смерил такой взгляд барона-карлика — взгляд, под которым Посуле сразу, конечно, онемел и скис… А Бум-Бумажо постарался сократить при чтении подробности о краснухе. Важна была концовка письма:
«…Передо мной чаша с синильной кислотой. Как только я запечатаю письмо, я выпью ее до дна. За вас, принц Лариэль, за ваше счастье. Боюсь только, с пигалицей вам его не видать… Этот след ступни, которая больше не пройдет ни шагу, заменит мою подпись и адрес…»
Фуэтель с чувством предложил:
— Помянем, господа, эту безвременно угасшую жизнь. Она была в самом начале…
Одни встали с опущенными глазами, другие, наоборот, возвели их к потолку… И целую минуту стояли, чуть покачиваясь. Эта лицемерная, насквозь фальшивая, как показалось принцу, минута молчания накалила его до бешенства. Особенно после слов барона Прогнусси, исполненных вроде бы большого сочувствия к Лариэлю:
— Нет, вы подумайте, господа: наш принц приходит объявить эру гуманности, отменить казни… и спотыкается об холодеющее девичье тело! Он хочет знать, кто в ответе за отнятую жизнь… «Вы, мой принц…» — стонет сама жертва и умолкает уже навсегда. Нелегко такое переварить. Тем более — будут и еще сюрпризы в этом роде…
Тетя Гортензия попросила его не каркать, поскольку и без этого она вся в гусиной коже…
Лариэль закричал, что не убивал он «эту идиотку»! Что он и она отродясь никогда друг друга не видели! И потом — вполне вероятно, что она вовсе не выпила яд, а просто берет, как говорится, на пушку!
На это карлик в зеленых очках сказал, что, если принцу угодно увидеть тело, он увидит его. И принц уронил голову на руки.
Тут Бум-Бумажо подвел итог своей самооправдательной речи — речи путаной, но к финалу окрепшей:
— Мог ли я, Ваше Высочество, безжалостно напечатать то, что вызвало бы
