он не чурался никаких дел. В коллективизацию сам напросился в деревню и стал первым председателем колхоза «Серп и молот». Теперь вот доверили район.
- Заходите, – пригласил Камчук. – Потолковать надо.
- Давно пора, – кивнул Сазонов.
Он с самого первого дня знакомства вызывал у Камчука неясную неприязнь, хотя причин для этого, казалось, не было. Родившись в Заярье, Сазонов с юношеских лет жил вдали от него. И лишь в начале этого года вернулся домой. В отличие от несдержанного на язык Науменко он ни разу не высказал Камчуку своего недоверия. И нередко даже похваливал его. Но со временем похвалы стали осторожней, зоркий взгляд – жёстче и внимательней. При всяком новом начинании Камчука Варлам отмалчивался, но с выводами не спешил, желая обстоятельно во всём разобраться. И это ему удалось довольно скоро. Последние месяцы, во всё вникая, он основательно готовился к большому разговору. Чувствуя это, Камчук пытался создать о нём мнение. До стычек пока не доходило. Но сегодня – оба поняли – стычка была неизбежна. Каждый в душе волновался, стараясь скрыть признаки волнения от другого.
- Науменко отпустим? – без предисловий спросил Камчук, опробуя кресло, словно проверял – выдержит ли.
- Как хотите.
- Зайди попозже, Григорий, – прочно усаживаясь, сказал Камчук. – А потом проинформируешь, как и что. Спрашивать буду с пристрастием, так что готовься.
- Спрашивать-то не с меня надо.
- Затычка в дырке.
- Оно и видно.
Науменко вышел и, убивая время, часа два просидел в чайной. Здесь его и отыскал Сазонов, переговорив с Камчуком. О чём говорили, он не передал, но всю обратную дорогу что-то гневно шептал и со свистом сплёвывал.
Глава 7
Гоняясь за процентом обобществления, Камчук изводил колхозников собраниями. В свою очередь и его частенько вызывали то в район, то в область, где собрания и совещания были рангом повыше.
Он не упускал возможности показать товар лицом, ловко прикрывая прорехи.
В этот переломный момент Науменко и оказался в Заярье.
- Уедем, – звала его Мария, предупреждая: – Дождёшься беды!
- Не каркай! – вяло отмахивался он.
- Ослеп ты, что ли? Камчук тобой все свои прорехи прикрыл!
- Нельзя мне уезжать... Партбилет отнимут!
- Ну, гляди, потом на себя пеняй!
Науменко отмалчивался.
Камчук, который теперь отвечал за весь район, нередко вызывал его к себе и накачивал, не давая спуску. И, в общем-то, он по- другому поступить не мог, хотя чувствовал, что, ругая Науменко, ругает, прежде всего, себя. Но за большими заботами это чувство, сдерживающее его во многом, что касалось Заярья, постепенно притупилось. Разговоры стали резче, требования жёстче, категоричней. А колхоз по-прежнему хирел...
С некоторых пор Науменко, и без того хмурый и замкнутый, замкнулся ещё больше. Теперь и не удивлялись, встречая его пьяным. Однажды, как многим показалось, видевшим это, не из-за чего набросился на Михея Дугина, раскровянив ему ещё в малолетстве переломанный нос.
- Напрасно ты, Алёха, – вытирая кровь, бормотал Дугин. – Я единой душе не промолвился...
С тех пор, встречаясь с ним, Науменко опасливо озирался по сторонам. А Михей заговорщически подмигивал ему. Мария молчала, выжидая, что будет дальше.
А дальше шло хуже. Науменко запил всерьёз. Приходил домой расслабленный, измятый, с красными, воспалёнными глазами. Не раздеваясь, падал в постель, бился во сне, словно гонялся за кем или, наоборот, убегал от кого-то.
Лежать с ним рядом было неприятно. Но она лежала и в редкие минуты отдавалась ему, превозмогая в себе брезгливость.
Обычно щеголеватый, в отглаженной гимнастёрке, в до блеска начищенных сапогах, он подолгу сидел перед зеркалом, тщательно выскабливая бритвой густую коричневую щетину. Теперь брился кое-как и, заросший, выглядел намного старше своих лет.
- Ты бы хоть облик человеческий принял! – замечала Мария. – Совсем одичал уж...
- Для кого? – тускло взглядывал на неё Науменко. Глядел с похмелья нехотя, издалека. – Чужих баб не завлеку. А для тебя и такой хорош...
- Не просчитайся, – чуть слышно отвечала Мария.
- Опохмелиться бы...
Она нехотя доставала из подполья брагу, которую теперь постоянно настаивала для него.
- Завтракать будешь?
- Аппетита нет.
- Поел бы... Который день по-людски не ешь?
- Жизнь собачья... И сам собакой стал...
Налив браги, понюхал, содрогнулся.
- Додумался же паразит какой-то! Создал её на мою погибель... На куски изрубил бы его за это!
- Он-то при чём? Не хочешь – не пей.
- И рад бы... Душа требует. – Отпив из стакана, провёл шершавым, в белом налёте языком по пересохшим губам, оживился. – В меру-то хорошо, конечно, для веселья. Да русский человек ни в чём удержу не знает.
- Дрова кончились. Привёз бы, – напомнила Мария.
- Привезу, – опять наливая, кивнул Науменко. Выпив, задумался. – Как славно когда-то было! Ни о дровах, ни о хлебе не заботились... Есть – ладно, нет – так жили. Стареем, что ли?
- Мне в школу пора, – сухо сказала Мария.
- Иди.
Опохмелившись, Науменко оживал. Гуд и звон сменялись тяжестью. Опавшие щёки окрашивало тихим румянцем. После этого обычно и шёл в контору.
Собираясь, походя, заглянул в зеркало: «Харя-то! Как только люди от меня не шарахаются!».
Направив бритву, с треском соскрёб жёсткую щетину, из-под которой явственно проступали складки в углах рта.
«На фронте, бывало, шашкой брился... Теперь вот и бритва есть, а зарастаю...» – продолжая разглядывать себя, думал Науменко. Именная шашка – подарок Блюхера – висела против зеркала. Давно из ножен не вынимал. Поизносилась она, потемнела от дыма кострового, от ветров, от времени. И шашка затупилась. После войны вроде бы и не употреблял, а откуда-то взялись зазубрины на острие. Темляк всё тот же. Он, казалось, всё ещё хранил прикосновение рук Марииных. Тогда, у школы, вцепилась в темляк, а оказалось – в сердце. Больно сердцу, да не до него теперь.
Со щелком
