месте погон остались только темные, не успевшие выгореть полоски.
— Значит, мы вернулись, солдат? — сказал Цирит, когда Каспар пришел к нему из отдела кадров. — Ну, посмотрим, что там из тебя скроили. Нет, нет, бумаги можешь не показывать, мне они не нужны. Приступай к работе, покажи, на что способен, тогда станет ясно — дружить нам с тобой или ссориться. Так-то, солдат!
Через неделю Цирит сказал:
— Работаешь ты неплохо, но можно и лучше. Но для этого ты должен измениться. Стать повесомее. Понимаешь? Не понимаешь? Хорошо, объясню. Только, чур, не сердиться, солдат, вредно для здоровья…
С тех пор Каспар взялся за учебу.
Очередь возле палатки поредела, женщины, разложив но сумкам и сеткам белые батоны, разошлись. В машину только что погрузили ящик с хлебом для лесорубов, и Рейнис закрывал на ключ дверцу будки, чтобы она дорогой не отворилась. Он был что-то не в духе и, хмуро глянув на Каспара, молча сел в кабину. Но Каспар, занятый своими мыслями, не обратил на это внимания. Сияло солнце, и какую-то частичку его Каспар нес в себе, а потому весь мир был ясным, без морщинки.
Грузовик свернул в сторону. Каспар решил сделать небольшой крюк. Они, правда, потеряют минут десять, зато тут можно столько выиграть! Там был дом шофера Бернсона, там жила Юстина. Может, она окажется во дворе или в саду, может, будет стоять на пороге, и тогда, притормозив машину, он махнет ей рукой: не забудьте, вечером у эстрады. Рейнис будто разгадал мысли Каспара, повеселел.
Дом Бернсона, с чердачным этажом, крепкий, должно быть, рубленный из бревен, а потом обложенный белым кирпичом. Участок окружали здоровенные столбы с колючей проволокой, видно, собранной в старых окопах после войны. За забором стеной тянулись приземистые вишни, сплошь усыпанные крупными спелыми ягодами. За домом виднелась хозяйственная постройка с небольшим загоном, в котором, как утесы, громоздились две свиньи, а вокруг них хрюкали поросята. Дальше тянулись ряды яблонь, а между ними капустные и картофельные грядки. Здесь все было на совесть, добротно: постройки прочны, свиньи тучны, двор выметен, огород выполот, ветви деревьев гнутся от тяжести плодов.
Только Юстины нигде не видно, и дом казался вымершим. Каспар включил третью скорость, чтобы поскорей проскочить это место.
— Нет ее? — спросил Рейнис и тут же добавил: — Эту публику теперь ищи на берегу. Небось нежится на солнышке. Так что напрасно вытягиваешь шею.
Каспар нахмурился. Теперь уже день не казался таким прекрасным. Сенокос, конечно, славная пора, только солнце чересчур печет, — так, пожалуй, и сады выгорят, от хлебов ничего не останется. Эх, нужен дождь! Хороший дождь! Дышать нечем, и от пыли нет спасения. И что сегодня с Рейнисом — такой задиристый. Прибавить газу, что ли, а то раньше полудня до лесосеки не доберемся.
— Мог бы ты своей совестью из-за булки поступиться? — ни с того ни с сего спросил Рейнис.
Каспар пытался сообразить, какая связь между булкой и совестью. А Рейнис, повернувшись к нему, продолжал:
— Понимаешь, мастер Карклинь приволок ящик с хлебом к машине, и тут откуда ни возьмись диспетчер Япинь. Увидел, что у палатки очередь, поманил Карклиня пальцем и говорит: «Дай-ка мне четыре штуки». Карклинь лисом выгнул спину и отдал ему булки. А ведь этот хлеб — рабочим-лесорубам.
— Ну, подумаешь — четыре булки, — все еще недоумевая, протянул Каспар.
— Так о том и речь, комарья твоя голова! Из-за четырех булок совестью поступиться! Ты пойми, в лесу кому-то не хватит именно этих четырех булок. Кому-то не хватит белого хлеба.
— Да, это свинство!
— Дошло? А почему бы ему не постоять в очереди? Ах, высокая должность диспетчера не позволяет стоять вместе с женами рабочих! Подумаешь, важная птица. Тогда подожди, пока женщины разойдутся. И если даже не хватит этих булок — неужто брюхо черного хлеба не примет!
— Мелкий он человек. Инженер Цирит никогда бы так не поступил.
— Конечно, мелкий. Должность выше человека. А Карклинь тоже хорош, увидит начальство, не то что гнется, прямо-таки на животе ползет.
— А знаешь, давай назовем его Пресмыкалкой. Как на твой поэтический слух? Звучит?
— Подходяще, — повеселел Рейнис. — Да будет он отныне Пресмыкалкой. А ведь если подумать, чего пресмыкаться? Мог же сказать: «Товарищ диспетчер, хлеб предназначен рабочим, рад бы, но ничем помочь не могу». Сказал бы вежливо, спокойно. Так нет! Ну, а не выполни он план, сорви работу, Япинь первый предложит его снять, и никакие булки не помогут, хоть сутки ползай на коленях. И зачем, скажи, унижается?
— Холопская натура.
— И нет нашей рабочей гордости.
— Мы-то никогда своей совестью не поступимся. Ни при каких обстоятельствах.
— Это верно. А Япиня отныне будем звать Булкой.
— Идет.
И оба весело рассмеялись.
— Ты бы про них басню сочинил. Пресмыкалка и Булка, а? И послал бы в Ригу, — пусть читают на здоровье.
— Так и сделаю.
Грузовик, зарядившись настроением своих ездоков, энергично устремился вперед. С шоссе он свернул на дорогу поменьше, с нее — на проселок и, наконец, выехал на две выбитые колеи, исчезавшие в сосняке с березовой проседью. По краям дороги стали попадаться сломанные, втоптанные в землю сосенки, у других были погнуты ветви, ободрана кора. Деревья покрупнее, мешавшие продвижению в глубь леса, были спилены, отброшены в сторону. Потом лес расступился, и машина очутилась на просторной, залитой солнцем поляне. Лесосека была рядом.
Она казалась огромной сковородой, только нагреваемой не снизу, а сверху. По одну сторону от раскатанной колеи спиленный лес уже вывезен; какая-то исполинская сила тут все вверх дном перевернула, раскроила, искромсала, и единственным живым деревом посреди растерзанной поляны стояла посередке сломанная осина с ободранными ветвями, а на них подрагивали серые, свернувшиеся листья. В колеях, оставшихся от гусениц трактора, валялись куски коры и клочья сухого мха. Земля пестрела беловатыми песчаными проплешинами, ржавыми болотными лунками, источавшими горьковатый, терпкий чад. Из больших, растрепанных куч, словно руки, кверху тянулись поросшие лишайником лапы елей. Ближе к зиме, как только пройдет сушь, тут неделями будут полыхать костры. Они превратят в пепел еще недавно полные живительных соков ветви, на которых беззаботно распевали птицы. И едкий дым, придавленный обложными тучами, поползет на многие километры через болота и подлески, проникая в нетронутые чащи, и звери испуганно станут принюхиваться, потом со всех ног кинутся искать себе новое пристанище.
По другую сторону разъезженной колеи, среди неразберихи сучьев и пней, лежали разделанные и готовые для погрузки стволы. Повалившись поперек сосны, чистыми янтарными слезами плакала израненная красавица ель. Береза, всю жизнь простоявшая рядом с кленом, и теперь покоится вместе с ним.
В одном
