жизнь, чем наивнее идеальничаешь, тем легче достичь успеха в советском искусстве… Думаю, давал мой дебют поводы к этому умозаключению. В пьесе была искренность, но почти без приложения материальной части! Ее заменяли стихи пылкого автора, чьи амбиции тяготели к поэзии больше, чем к драматургии. Время было поэтическое — начало 60-х…
Так вот, о круге чтения: авторы законченных философских систем были моему другу подозрительны и чем-то неприятны. Все, кроме толстовской, — эта казалась чем-то трогательной ему, он сам ее смягчал, оставляя незамкнутой, выше ценя там искания и намерения, чем гвозди готовых постулатов; а почему Толстому такие поблажки — о том речь впереди.
Вообще же, моего друга раздражали претензии на интеллектуальную власть, а власть — неважно, какая — утомила его достаточно. Казалось, ему проще сочинить свой собственный экзистенциализм, чем прочитать, например, трактат месье Ж.-П. Сартра по этике. Теперь я не сомневаюсь: в кустарной философии моего друга вы чувствовали бы себя лучше, чем в сартровской. Свободнее — и от властей, и от приступов отчаяния, которые нет-нет, а случаются со всяким. Скептическая и добрая, она будет сшита на вас, эта философия. Если, конечно, вы не пьянеете от схоластики. Если вы не пижон. Если человечность (со строчной буквы) интереснее вам, чем горделиво выводимая с прописной Бесконечность с ее черными дырами…
Вот, кстати: человек — звучит это гордо или не звучит? У моего друга это был первый вопрос его человековедческих тестов. Неслучайно: ведь с конца 50-х неоромантизм рос в цене, молодежь присягала алым парусам Александра Грина, пела взахлеб «Бригантину» и верила Андрею Вознесенскому, что пожар в Архитектурном институте символизирует что-то хорошее, новенькое. Всю скверну предполагалось спалить — и зажить чисто-чисто, вольно-вольно. Так что сам скепсис вопроса — гордо ли звучит человек — требовал отпора!
— Да, — отвечали вы, ибо воинствующим гуманистом считали себя и не жаловались на свое пищеварение. Да, в общем-то, звучит гордо… — ибо вы только что прочли Сент-Экзюпери, да и вообще книги научили вас любить гениев и героев; думали вы о них, не то чтобы примазываясь, а как-то деля с молодой щедростью их славу на всех, — так что ломтик перепадал и вам лично, авансом пока. Да, гордо, — ибо накануне вы объявили, что с понедельника бросаете курить и, чтобы не размагничиваться загодя, вам нужно, черт возьми, думать так! Или ночью вы на ура и еще на бис проявили себя в постели с женщиной, а утром, победив кисляйство и лень, проделали почти весь комплекс гантельной гимнастики по книжке «Мы — мужчины»…
А школьное ваше сочинение держалось как раз на той гордой горьковской цитате. Было начисто забыто, что слова эти говорятся в пьесе «На дне» персонажем, который по роду занятий — карточный шулер; он, возможно, упражнялся в краснобайстве, в искусстве охмурения точно так же, как прежде тренировал пальцы — и примерно в тех же целях… (Учитель не включал в характеристику персонажа этого «компромата», убийственного для красивых его фраз! И для этой, обсуждаемой тут. И для фразы насчет жалости — будто она унижает человека…) Все это так давно ставилось в эпиграфы, так хорошо и привычно писалось плакатным пером — за подписью самого М. Горького, разумеется, — для украшения классов, ленинских комнат в казармах, КВЧ в лагерях… В сочинении героические примеры так и теснились, сами напрашивась под летящее ваше перо, и пятерка за ту работу перешагнула в аттестат зрелости… И после этого человек не звучит гордо?
Вы ответили? Идите. Второго вопроса вам не задаст мой взыскательный друг. По «закону достаточного основания» не задаст. Звучите как хотите, лопните от гордости, пройдитесь колесом, но на интерес моего друга не рассчитывайте. Его бы воля, он и ваш аттестат зрелости придержал бы: ясно ведь, что и Нового Завета вы толком не прочли… Ступайте же.
Впрочем, вернитесь. Не исключено, что когда-нибудь у вас испортится пищеварение. Или скуксится ваша мужская доблесть, типун мне на язык. Или она останется в норме, а ваша женщина все-таки предпочтет вам другого — бронзового культуриста, например. Или деятеля с внешностью хорька, но с возможностями привозить ей белье и косметику из Парижа.
Или случится совсем другая беда, говорят же в России: от сумы да тюрьмы… — посадят вас, не дай бог, за решетку. По ошибке, конечно. Смешное предположение, натянутое, но включим фантазию: вы в роли зэка! Поясной ремень и шнурки от ботинок у вас отобрали, спадающие брюки надо руками поддерживать, следователь — чудовище: к вашей искренности, к здравому смыслу глух как пень, клеит вам чью-то чужую вину, пользуясь сволочным стечением обстоятельств… И вот, представьте, снова звучит вопросик моего друга: гордо ли звучит — человек?
Помогут ли вам теперь высокие, духоподъемные примеры из школьного сочинения? Джордано Бруно? Желябов и Перовская? Тарас Бульба и сын его, былинный Остап? Революционеры из книжек для юношества, молча выносившие пытки, от которых и манекен запел бы арию из «Аиды»?
Мой друг размышлял об этом в такой же камере, положив руки поверх казенного одеяла, и вертухай в неслышных валенках инспектировал его через глазок. Двенадцать лет тюрьмы, этапов, лагерей и ссылки отчеканили другу моему особую философию. Она не решает вопроса о том, что первично — материя или дух, яйцо или курица. Философия эта вообще не трогает проблем, которыми обычно занимаются, лишь плотно покушавши. Она исходит из того факта, что плотно покушать удается не всегда и что теплый гальюн не всегда рядышком. Она может пригодиться людям, у которых иногда болят зубы, а иногда кружится голова.
Счастливчиков она не третирует — просто не помышляет им пригодиться! И отказывается рассматривать как слабаков и аутсайдеров всех, кто ездит не на «крутых» иномарках, кто отдыхает не во Флориде и не на Канарах; дело в том, что ей многое известно о легкости перескоков из категории удачников в другую. Так что служит она всем, пожалуй, кроме снобов. В основном — людям, которые, собираясь в дорогу, кладут в чемодан туалетные принадлежности, тапочки, бритву, белье, аспирин — и только потом томик Эдгара По или Ивлина Во, а никак не наоборот. Я прошу читателя быть точным: вам не нужно облегчать багаж за счет облюбованной книги — важно лишь не выпендриваться. Это специально оговорено в философии моего друга.
Вот разве что сочинения «чистых» романтиков и творцов законченных «систем» брать с собою не стоит. И еще — профессиональных политиков труды. Если же вы не хотите с ними расстаться, значит вы едете не в ту сторону.
