восторгом принял решение капитана: ему хотелось настоящего морского риска, настоящего дела, а то все сети да сети и проклятый запах скользкой робы, но вскоре смотрел на все это уже безучастно, его жестоко мутило. Он и не подозревал раньше, что будет так плохо переносить море. Рвать его не рвало, и это было еще хуже: он был зеленым и теперь знал, что на свете нет ничего противнее запаха морских водорослей и рыбы, которым было буквально пропитано их маленькое суденышко.
У берега волны были круче и жестче, а когда стали заходить в сами устья, даже Тимонин — по напряженным лицам старпома и свободного механика и дьявольской улыбке Аполлона — понял, насколько это опасно: здесь река встречалась с океаном, кидалась в его объятья, а океан отбрасывал ее обратно,
в месте встречи образовывались водовороты, и маленький сейнер становился почти неуправляемым в них, его каждую секунду грозило перевернуть.
Но все обошлось. Капитан снова сдвинул фуражку на затылок, вытер лоб, старпом, матюкнувшись, ушел вниз, дьявольская улыбка сошла с лица Аполлона.
Капитан заволновался, занервничал, когда подходили к приемному пункту рыбокомбината, и не зря — за такие выходки его запросто могли перевести в матросы или вообще отдать под суд, но капитанов не хватало, четыре мэрэески и так без дела болтались у прикола, к тому же победителей не судят, а рыбокомбинату из-за шторма грозило простоем, и на его выходку посмотрели сквозь пальцы. Команда тоже была довольна, счет записанных за сейнером центнеров резко увеличился, к тому же теперь они будут пережидать шторм на берегу, а не болтаться, как остальные, в утлом суденышке, в открытом океане.
— Ну, что, Тимоня, теперь останешься рыбачить? — как-то вечером спросил Аполлон. — Боевое крещенье получил. Заработком тоже запахло. А невесту мы тебе и здесь найдем.
— Не. Я до осени только, а там — домой.
— Страшновато все-таки?
— Домой надо, — уклончиво ответил Тимонин. — Да и тоскливо тут. Вода да вода кругом. А в деревне: выйдешь в поле, соловьи разливаются, кукушка где-то… Деревенский я.
— Деревенский, значит? — Механик Плоткин с сочувственной усмешкой слушал его из угла.
— Деревенский, — пришивая пуговицу к рубахе, — с застенчивым удовольствием протянул Тимонин.
— Не стесняешься, что деревенский?
— А что мне стесняться-то? — не ожидавший подвоха, растерялся Тимонин… — Чего мне стесняться-то, если я деревенский? — Шея его начала багроветь. — Хлеб-то чей жрете? — Он отложил в сторону рубаху…
— Да не обижайся ты, — сказал Плоткин. — Просто некоторые стесняются: нет,
мол, городские мы, а сами — не поймешь откуда: ни из города, ни из деревни. Чего же тебя тогда потащило сюда, а? — Как коренной камчадал, Плоткин не любил сезонников.
— Надо, и притащило, — все еще не остыл Тимонин. — Денег решил заработать на дом, — примирительно добавил он. — Приехал в часть этот ваш толстый с красной рожей из рыбокомбината. Денег, говорит, ребята, шутя заработаете кучу.
Все засмеялись.
— Ладно, что пристали к человеку, — че выдержал Борис.
— Что, и спросить нельзя? — Плоткин отложил в сторону книгу. — Интересно же, как никак на одном судне в море ходим… Тебе, смотрю, ничего не интересно, для тебя все мы одинаковые, серые, а мне вот интересно. Тебя вот, например, что привело сюда, тоже интересно узнать. На машину решил за работать, или тоже дом в деревне собрался строить?
Борис сразу не нашелся, что ответить, а ответить хотелось достойно, похлеще, но тут, как всегда, некстати, его опередил Тимонин:
— В мореходку он осенью поступает. Вот и решил поплавать.
— В мореходку? — Было видно, что Плоткин немало удивлен. — Наследственная профессия или как — мечта детства?
— Перестань, Володя, что ты сегодня ко всем цепляешься, — вмешался до этого молчавший Кандей, Аполлон Бельведерский в разговоре не участвовал, прибыв в благодушном настроении из местного ресторанчика, он спал.
— Да что вы все на меня? — обиделся Плоткин. — Может, я тоже собираюсь в мореходное, вот и спрашиваю.
— Серьезно? — повернулся к нему Кандей.
— А почему бы и нет.
— В этом году? — глуша неприязнь, спросил Борис.
— Да года два-три еще, наверное, поплаваю, потом посмотрю, — неохотно ответил Плоткин.
— Что ж смотреть, если твердо решил? — усмехнулся Борис.
— А то, — Плоткин сузил глаза. — Профессию, как и жену, нужно выбирать раз и навсегда. А я, может, еще не уверен. Ты, конечно, уверен?
— Уверен, — твердо сказал Борис, не отводя глаз,
— Х-м, — насмешливо покачал головой Плоткин. — Романтики в тебе еще много, несмотря на службу, парень, вот что я скажу.
— А ты против романтики?
— Да как тебе сказать.
— А ты скажи.
— Глядя против какой. К морю, скажу я тебе, надо относиться проще. И строже. Оно не терпит пафоса. Я уже говорил, море, как и жену, нужно выбирать раз и навсегда.
— Опять он за женитьбу, — сладко потянулся проснувшийся Аполлон. — Знать, недолго ему с нами плавать.
— Кстати, к женитьбе тоже надо относиться проще и строже, — не поддерживая шутки, серьезно сказал Плоткин. Сегодня, как никогда, он был какой-то колючий, весь ощетинившийся. — Опять-таки без ложного пафоса и пошлой романтики. Вы думаете, почему у нас столько разводов и несчастных семей, а? Вот тебе все на свете ясно, у тебя вся жизнь наперед запрограммирована, — повернулся он к Борису. — Скажи, почему?
— Тут причин много, — осторожно сказал Борис.
— Причин, конечно, много, но главная, по-моему, одна. «Ах, какие у нее глаза! — поднял руки вверх и, разведя в стороны, закатил глаза Плоткин, кого-то пародируя. — Ах, какие у нее прекрасные ноги! Какой стан!» Но красота со временем блекнет, ноги от рождения детей и работы слоновеют, а тут еще нет квартиры, запах пеленок, а рядом тем временем подрастают еще более прекрасные женщины, и начинается битье посуды, склоки, разводы. «Ах, какая луна,
какие у нее неземные глаза, и вся она неземная!» И эту романтическую пошлость, и не просто как-нибудь, а как высший образец любви, вбивает нам со школьной скамьи и наша распрекрасная литература. — Плоткин швырнул на стол какой-то пухлый роман, который только что листал. «Ах, как она прекрасна, какой у нее стан!» Доводит нас писатель до первых объятий, до свадьбы — и в кусты: на этом роман или повесть обязательно кончаются. Дальше он молчит. Вы не задумывались, почему? Потому, что ему больше нечего сказать, потому что там кончаются розовые сопли и, как правило, начинается битье посуды, пьянство. Почему? Потому что все предшествующее свадьбе было пошлой романтикой, сентиментальным слюнтяйством. Потому что этот прекрасный рыцарь в день свадьбы думал о ногах, о прекрасной груди, а не о детях и пеленках, которые обязательно появятся после этого. Потому что оба они думали лишь
