– На Дерибасовской открылася пивная, – напевал Скиф, сбивая ногой лопухи и постукивая палкой по стволам вишен. – Эге! Да я тут вижу целый дом отдыха. Однодневный дом отдыха от предприятия КПЗ! Тут мы, ребята, заночуем, как короли в избушке лесника после кабаньей охоты!
На шум из хаты вышла согбенная старушка в белом платочке и заморгала слезящимися глазами.
– Здорово, бабка! – закричал Скиф. – Ты жива еще, моя старушка? Отводи апартаменты, бабушка, окнами в сад. Чтобы лоси всю ночь ходили. У тебя, бабушка, водятся в саду лоси? Зажарь нам сегодня лосиную ногу. Только смотри не пережги, чтобы корочка румяная была, а не уголь.
– Эт кто ж вы такие будете? – спросила бабка Василиса.
– Мы, бабушка, ансамбль песни и пляски. Несем, так сказать, культуру в массы. Мотя, чего же ты стоишь? Надо уважать пожилых людей. Сбацай кукарачу.
– Ладно, Саша, потом, – Рита оглянулась. – Где тут, бабушка, можно искупаться?
– Тык хошь на речку… Туточки недалече, а хошь водицы в колодце набери да за вишенкою искупайся В той сторонке она густая. Там и колодец. Чи вас Петр Николав прислал?
– Он, он, – сказала уборщица. – На постой. Мяса им выписал, велел сварить.
Уборщица ушла. Бабка Василиса повела скифов в хату. Внутри было чисто и пахло травой. Пучки полыни, чабреца, мяты лежали везде: и в сенях, и в кухне, и в горнице.
– Ты, я вижу, бабка, колдовством подрабатываешь? – Скиф отломал ветку сухой травы, вдохнул запах и чихнул. – Еще отравишься тут к черту. Ты ядовитые-то, бабка, не собираешь?
– Боже сохрани, внучек. Это все травки целебные. Я их для аптекарши нашей собираю. Летом делать нечего, в поле я уже слабая, а вот так хожу по овражкам и собираю. Все копеечку заработаю. Кормильца-то нету. Был у меня внучек, да когда немцы тут были, угнали его в неметчину. Такой же, как вы, рыженький да говорливый был. Спасибо, Петр Николав, дай ему бог здоровьица, помогает: то дровишек пришлет, то постояльцев определит. А давеча пшеницы аж три чувала выделил – теперь мне на всю зиму хватит. Девушка-то ваша со мной в горенке пусть ляжет, а вы сенца принесите, да и постелю вам, где хотите. Хоть на кухне, аль в сенцах. А может, кто в сарае, на сеновале, спать любит? Внучек-то мой, он завсегда…
Бабка Василиса стала вытирать глаза концами платочка.
– Ну ладно, бабка, чего быть, тому не миновать. Дело прошлое. Ты бы нам фазана, что ли, зажарила. Мотя, тащи сюда мешок с авансом. Гражданин старшина, разжигайте печку. Вы умеете разжигать печку? Нет? И чему вас там в милиции учат? Милиционер должен уметь делать все. А если тебе придется за бандитом по дикой тайге неделю гнаться?
Мотиков вытряхнул на стол из мешка продукты. Бабка Василиса всплеснула руками.
– Да куда ж вы столько понатащили? Ах ты, анчутка… Пропадет, в погребе – теплынь.
– Не пропадет, – утешил чемпион.
После сытного ужина скифы вышли подышать на крыльцо. Темнело. От близости речки было свежо и пахло камышом. Небо над садом постепенно синело от земли, словно вода от брошенной в стакан синьки. Синь поднималась все выше и выше, становилась гуще, и вот уже все вокруг смотрится с трудом сквозь фиолетовый настой. Всхлипнула вдалеке гармошка, прозвучал девичий смех, гавкнула нехотя собака, и опять тишина, только за рекой ровно стучит трактор.
– Хорошо, – сказал Скиф, ковыряясь в зубах спичкой. – А знаете, леди и джентльмены, я люблю деревню. Серьезно.
– Чего ж ты тогда рвешь когти отсюда? – спросил Мотиков.
– Я бы объяснил, Мотя, но ты все равно не поймешь.
– Пойму. Объясни.
– Видишь, Мотя, в деревне очень много скучных людей. А мне со скучными людьми скучно. Понял?
– Нет, – вздохнул чемпион.
– А я сейчас вспоминаю наш город, – сказала Рита грустно. – Огни на мосту, катят троллейбусы, идут влюбленные, пара за парой. В саду Дома офицеров играет оркестр, у касс толпятся зеленые юнцы, курят, задевают девушек. С лип падают мелкие желтые листья… Я умом, объективно, что ли, понимаю, что в деревне свои прелести, но мое сердце они не трогают. Сердцем я в городе. Здесь я – чужая. Понимаете… Это ужасно неприятное чувство: идешь по улице и чувствуешь себя чужой. Люди как-то особенно смотрят вслед, даже собаки оглядываются.
– Чушь, – сказал Скиф. – Мистика.
– Почему же мистика? – подал голос Петр Музей. – Она права. Каждому свое. И силой тут ничего не поделаешь. Надо быть справедливым. Если я не хочу работать колхозным инженером, разве справедливо заставлять меня насильно? Я же не отказываюсь совсем работать. Наоборот, я знаю, где я больше принесу пользу, с наибольшей отдачей использую свой мозг, свои знания. Можно сказать, я нашел свое место в жизни, свое призвание. А вместо этого меня заставляют куда-то ехать в незнакомое место, делать нелюбимую работу. Какая нелепость… Вместо того, чтобы уже сидеть за очень важными и очень нужными людям расчетами, я участник водевиля…
– В водевиле участвует красивая женщина, – подал голос донжуан. – А здесь… И водопроводной сети нет. Утонешь еще в этом дурацком колодце. Там какой-то удав водится.
– Это уж. Он совсем старенький. Мне бабушка говорила, ему тридцать лет, – сказала Рита.
– Я этого ужа… – начал Мотиков, но Скиф оборвал его:
– Уж, уж. Нашли о чем говорить. Давайте подумаем, как лучше устроить ему Варфоломеевский вечер.
Скифы замолчали. В фиолетовых сумерках группа на крыльце бабки Василисы выглядела очень живописно. На верхней ступеньке сидела в белой кофточке и узорчатом сарафане Рита, словно Аленушка над омутом; ниже в рваных фуфайках застыли Скиф и Мотиков, тонкий и толстый, – Дон Кихот и Санчо Панса. И в самом низу – интеллигентный Петр Музей и Циавили – худой, потрепанный жизнью бродяга.
Скрипнула дверь. Резкий звук разнесся в вечернем воздухе, затерялся в камышах за рекой. На крыльцо вышла бабка Василиса.
– Спать будете али на гулянку пойдете? – спросила она. – В клуб бы сходили. Там, чай, кино сегодня.
– Клуб – это идея. Спасибо за идею, бабка. Тэк-с, клуб – это хорошо. Мы пойдем туда с Мотиковым. Посмотрим кино. Как, Мотя, ты не против?
– Я люблю кино.
– Очень хорошо. Это очень хорошо, Мотя, что ты любишь кино. По дороге мы с тобой подумаем, как его лучше посмотреть: спереди назад или с зада наперед.
– Спереди назад.
– Надо подумать, Мотя… Не спеши… – Скиф подождал, пока бабка уйдет назад в хату. – Жених с невестой пойдут к председателю. Посмотрите, что там можно сделать. Полагаюсь на вашу фантазию. Можно кур повыбрасывать из курятника, свинью дегтем обмазать. Или еще там что… Посмотрите сами.
– Посмотрим! Люблю шкоду! Мы ему такое устроим! – Рита захлопала в ладоши.
Циавили недовольно закрутил жилистой шеей.
– Куры… Попробуй выбрось. Они знаешь как клюются. А свинья… С перепугу она загрызть может.
– Что значит не знаешь сельского хозяйства. Куры спят. Их надо спокойно снять с нашеста, засунуть голову под крыло и перенести куда-нибудь подальше в чужой двор. Они и не проснутся. А свинью чесать надо. Твоя невеста будет чесать, а ты мажь себе да мажь.
Донжуан поднял правую бровь и зафиксировал ее в этом положении, словно вставил в глаз монокль.
– Он окончил сельскохозяйственный институт, неоднократно избирался членом профкома, – сказал донжуан высокомерным голосом. – По ночам он снимал сонных кур с нашеста и мазал дегтем свинью.
Все рассмеялись, кроме Скифа.
– В этом-то все и дело, – пожал плечами племянник гипнотизера. – Совершенно нормальная идея. Это вам хорошо смеяться, когда у вас нет подсобного хозяйства. А вот представьте, что у вас есть подсобное хозяйство. Вы встаете утром – курятник пуст, по сараю мечется вымазанная дегтем свинья. Впрочем, я не настаиваю. Найдете что лучше – пожалуйста. Цель одна – допечь.
Рита слегка шлепнула жениха по стриженой макушке.
– Ему бы только по бабам бегать. Больше ни на что не способен. Хорошо, что остригся. От него теперь все шарахаться будут. Ну и уродец! Посмотри на меня. Ха-ха-ха! Папа Карло! Ну, точный папа Карло!
– Сама ты баба-яга, – надулся Циавили. – Тебя бы остричь, посмотрели бы…
– Ладно, – встал Скиф. – Пора. Операция «Варфоломеевский вечер» начинается. Петр будет обеспечивать прикрытие с тыла. Держись поблизости от клуба. В случае чего хватайся за кобуру и арестовывай нас. Разъяренный сельский житель очень опасен. Ясно?
– Ясно… – пробормотал Петр без всякого энтузиазма.
* * *
Туча словно поднялась из камышей и встала неподвижно, угрожающе громыхая. Была она похожа на стену, отлитую из мутного зеленого стекла. Время от времени по поверхности стены пробегали голубые трещины. Они трепетали и слепили глаза, как огни электросварки. Все замерло и, казалось, обратилось лицом в сторону застывшего колосса, который остановился в нерешительности, куда двинуться. Взволнованные камыши то принимались хлопотливо шептаться, то замирали, покорно свесив метелки. Ветра не было, но от тучи едва заметно тянуло свежестью предосенней грозы.
