на улицу, но следователь, прикурив у приоткрытого коридорного окошка и с наслаждением затянувшись дымом, остановил его:
— Что, Калугин? — На днях Борис уже имел с ним разговор.
— Да вот, навестить хотел. Не пускают.
— Потом как-нибудь навестишь. Устал он, а у нас с ним еще длинный разговор.
— Да улетаю я завтра, — вырвалось у Бориса.
— Улетаешь? — Следователь внимательно посмотрел на Бориса, снова глубоко затянулся. — Да, — задумчиво сказал он. — Ну, тогда пошли, только не надолго.
Плоткин при виде Бориса слабо и радостно улыбнулся.
— Только недолго, — снова предупредил следователь.
— Хорошо, — торопливо кивнул Борис-
Он молчал, он не знал, с чего начать, к тому же почему-то мешал следователь, хотя у Бориса никаких секретов не было, а Плоткин внимательно смотрел на него.
— Улетаешь? — неожиданно спросил он, словно давно знал об этом.
— Да, — Борис растерялся, никто Плоткину не мог успеть сказать о его отлете. — Надо…
Улыбка тронула бледные губы Плоткина. Борис с трудом выдержал ее и торопливо добавил — Экзамены скоро… Иначе год потеряю, — чувствуя, что краснеет, оправдывался он.
— Да, конечно, — глухо сказал Плоткин. — Счастливо тебе!
— Как твои дела? — поспешно спросил Борис.
— Да ничего, врачи говорят, через неделю-вторую встану.
— И куда ты?
— Куда я? — Плоткин усмехнулся. — Куда я?! — Он попытался приподняться на локтях, но у него не получилось, лицо исказилось от боли. — На сейнер. Думаешь, двадцать первый пошел ко дну, так и все. Видел, пустые болтаются у причала. Оклемаюсь — и в море. Должен же кто-то ловить рыбу. Рад бы куда-нибудь подальше от моря, да куда — ничего другого я не умею.
— А что с вами произошло? — чтобы как-то сгладить неловкость, спросил Борис.
— Ладно, об этом потом, завтра с утра зайдешь, устал он, — остановил его следователь. — А у нас с ним еще длинный разговор.
Но утром в больницу он не зашел. Первым же самолетом улетел в Корф, оттуда в Петропавловск-Камчатский. На материк на самолеты на ближайшие дни билетов не было, зато были билеты на комфортабельный океанский лайнер «Русь», идущий во Владивосток, но Калугин не поплыл на нем, хотя «Русь» отходила в этот же день, а в предварительной кассе купил билет на самолет на десятые сутки вперед и несколько ночей подряд ночевал в аэропорту на скамейках в надежде улететь вне очереди, вдруг окажутся свободные места. Но если таковые и оказывались, их отдавали пассажирам по скверным телеграммам, с детьми и по командировкам, в конце концов он плюнул и поехал в город дожидаться своего самолета. Но в гостинице свободных мест не было. Как рыбаку ему посоветовали обратиться в ведомственную гостиницу «Океан» на Шестом километре, точнее, даже не гостиницу, а дом межрейсового отдыха моряков. И действительно, как рыбака, его без всяких приняли, но, переночевав там только ночь, он почему-то снова уехал в аэропорт и опять ночевал на скамейках, пока не дождался своего самолета.
Летели ночью, и океан внизу был не виден, но сама мысль, что самолет, словно бабочка, висит над ним, угрюмым, в студеных волнах, тревожно холодила душу.
Но измотанный аэропортовской сутолокой, Борис скоро уснул. Сначала ему снилось черт знает что. какая-то нелепая неразбериха, из которой утром он уже ничего не помнил. А потом приснился Аполлон Бельведерский, который смеялся и хлопал по плечу.
— Ерунда! Только в первый раз тонуть страшно, а потом — ерунда! А с тобой мы еще поплаваем, кончишь мореходку, станешь капитаном и возьмешь меня в боцманы. Ха-ха! Вот уж боцман из меня!.. — А потом Аполлон вдруг стал серьезным — А капитан-то наш, между прочим, ничего оказался, зря я на него так раньше. Когда у нас заглох мотор…
— Молодой человек! Молодой человек, с вами плохо?
— А? — Борис открыл глаза и ошалело крутил головой: он не сразу понял, где он и что с ним происходит.
— Вы что-то кричали во сне, — виновато пояснил сосед, майор-пограничник.
— Нет, нет. Просто приснилось. Какая-то ерунда.
До самого Хабаровска Борис уже не мог уснуть. Спали все, затих даже ребенок где-то в передних рядах, давно храпел сосед майор-пограничник, а он нетерпеливо смотрел то в темный круг иллюминатора, то на табличку впереди салона, ожидая, когда она наконец засветится надписью: «Пристегните привязные ремни».
Домой он не поехал. Сошел на небольшой строящейся станции БАМа под Читой, устроился механиком в местном крошечном аэропорту, но и там проработал недолго, уехал в Читу, второй год работает на заводе — сборщиком радиоаппаратуры, его портрет уже висит на цеховой доске Почета, он — рационализатор, член сборной завода по волейболу. Живет в общежитии, заочно учится в радиотехническом институте.
Лина Рябинина в первый же год каким-то образом нашла его адрес, но он не ответил ни на одно ее письмо.
Пианист играл Шопена…
А я вспомнил дорогу, поезд, грохочущий на юг, зловещие всплески газовых факелов в черной степи.
Память ворвалась в взволнованную тишину концертного зала, до предела сгустила чувства, и сквозь мятежный переполох звуков я слышал голоса людей, которых, видимо, больше никогда не увижу.
Пианист играл Шопена… А я думал о том, что никогда невозможно привыкнуть к дорогам. Перед дорогой всегда волнуешься, хоть немного, но все равно волнуешься, даже если ты едешь всего на несколько дней и в комфортабельном вагоне. И уже по-другому воспринимаешь окружающее, и уже имеют особый смысл убегающие в пустоту огни родного города, кем-то брошенные в темноте слова, счастливый смех в непривычной тишине ночных полустанков. И с волнением вслушиваешься в постук колес — тележную песню XX века: то усталый, со скрипом — на подъемах и поворотах, то тревожный и гулкий — на мостах, словно предостережение чему-то, то ровный и дремотный — на равнине, и вдруг резкий, спотыкающийся — на стрелках, как воспоминание или бормотание сквозь сон.
Только человеку совершенно невнимательному кажется, что колеса везде и всегда стучат одно и то же. Как одно и то же кричат поезда. Но это совсем не так. Колеса имеют свой язык и стучат по-разному днем и ночью, зимой и летом, на Севере и на Юге, в годы глубокого мира и в войну. Но во всем многообразии слышится главный — тревожный мотив, То тише, то громче, то устало, то почти отчаянно… Это словно руки музыканта. Поиск: сотни раз возвращение к одному и тому же. Еще только неясные штрихи, всплески, еще нет мелодии, но с каждым разом все ясней и отчетливей. Особенно тревожен этот мотив в осенние дождливые ночи, когда за
