Куда денешься?..
Ко всем я отношусь ровно. Близких друзей у меня нет, к девчонкам я равнодушен.
Ищу глазами свою парту. Вот она, миленькая, последняя в третьем ряду. За этой партой я сижу с начала недели. Так было велено мне преподавательницей русского языка и литературы. «Посиди там, — сказала. — Подумай…»
Вот я сижу и думаю… «Ты, конечно, Валентина Ивановна, умная, вроде моей сестры, — думаю я на уроках литературы. — Но почему ты сердишься, когда я спрашиваю, отчего Пушкин дал подстрелить себя какой-то сволочи?.. Ведь я читал, что Пушкин за десять метров в монету попадал из пистолета. Как же он не смог продырявить этого… ну, как его… Дантеса? Ты говоришь: царизм убил Пушкина… Конечно, царизм из пистолета не угробишь. Это я понимаю. Но стрелял-то Дантес, он гад… Эх, попался бы он мне, я б из него…» Но дальше уже идет то, что не может иметь никакого отношения не только к Пушкину, но и к самой Валентине Ивановне, которая, несмотря ни на что, нравится мне своей добротою. Когда она читает стихи Пушкина, голос у нее становится тревожным и звонким, и я мысленно говорю: «Молодец, Валентина Ивановна… Валюша… Валечка… Ай да молодец!»
Нынче первым уроком литература. Валентина Ивановна загодя предупредила, что мы будем говорить о Пушкине. И потому я тщательно готовился к уроку. Надо же, в конце концов, выяснить, отчего Пушкин… и отчего Дантес… Я знаю, после моего вопроса Валентина Ивановна привычно ойкнет, скажет упавшим голосом: «Опять?..» и потом долго будет смотреть на меня большими грустными глазами.
Я сажусь за парту, устраиваюсь поудобнее. И тут в класс заходит отец, подзывает меня к себе.
— Майор из райвоенкомата приехал, — тихо, волнуясь, говорит он. — Вызывают меня… Вот я и подумал: давай-ка на пару, а?.. Я попрошу Валентину Ивановну… Наверно, возражать не станет.
— Конечно, не станет. Еще бы!..
И точно… Валентина Ивановна, узнав, в чем дело, сказала с печалью в голосе:
— Пусть идет. Я понимаю… — а глаза у нее так и светятся.
Выходим из школы. Отец пробует взять меня под руку, но я не даюсь. Не маленький.
Майора застаем в колхозной конторе. Отец пуще обычного сутулит плечи, маленьким мне кажется, робким… Вообще-то он такой и есть. Но порою и он делается бойким и решительным.
— Поздравляю, Николай Николаич, — говорит майор. — Вот и орден разыскали, а заодно и в звании вас восстановили. Так что, товарищ старший лейтенант, извините, если не так было…
У отца дрожат руки, когда он берет коробочку с орденом. Удивляется:
— Надо же, почти через два года после войны… Дела-а!..
Мы выходим из конторы. Я гляжу восторженными глазами на отца, говорю:
— Товарищ старший лейтенант, я мамке скажу: герой ты!..
Отец с минуту смотрит на меня, смеется:
— Ну, так-то уж и герой?
Счастливые идем домой. Я вспоминаю тот день в сорок шестом, когда отец пришел домой… Жили мы тогда с матерью и сестрой в городе. Дядя Миша, ученый зоотехник, сманил мать: мол, в институтской столовой на прокорм поставлю, легче будет жить… Но с прокормом не получилось. И оттого в городе мы не задержались. Уехали. Впрочем, это потом. А тогда… Была у нас комнатка в деревянном доме подле самой реки. Уже давненько мы не закрываем на ночь окна темными шторами. По радио все больше передают веселые мелодии. Видать, наскучали люди за годы войны от требовательного: «Граждане, в целях светомаскировки…» Уже и в соседних с нами квартирах устали праздновать, встречая родных и близких, а моего отца все нет и нет… Бывает, спрашиваю у матери: «Где же он?..» — «Придет. Куда денется? Жди…»
И я жду. В мечтах рисую отца бравым гвардейцем с новенькими погонами и с орденами во всю грудь, расстаться с ним большим командирам прямо-таки не с руки. Мало ли что!.. Американцы-то, слыхать, страшную бомбу сбросили на японцев, а теперь и на нас косо смотрят. Вот командиры и не пускают отца домой. Знают, в случае чего, не подведет. Не зря же мать в разговоре с соседкой как-то сказала: «Уж кем-кем, а тыловой крысой мой не был…»
Но как-то пацан из соседней квартиры прибегает к нам, говорит с порога:
— А отец твой в плену был, потому и держат его и не пускают. Проверки там разные…
— Врешь, гад! — ору я и бросаюсь на пацана с кулаками.
Крепко я тогда «уходил» его. Потом старшина, папаша его, долго говорил матери о воспитании детей, говорил до тех пор, пока мать, обозлясь, не вытолкала его за порог:
— Иди, иди, воспитатель… Хорошо воспитывать, когда всю войну в лызерве, под городом, простоял. Чего не воспитывать?.. А тут с утра до ночи с тряпкою в руках… Поломойка!.. А что твово отметелил, так пущай язык не распускает. Много вас тут!..
Ночью, перебравшись к матери на кровать, спрашиваю у нее:
— А что, правда отец был в плену, да?..
Мать медлит.
— Был… За два месяца до конца войны попал в плен.
— Что же это он, а?.. — обиженно говорю я.
— А что?.. — сердится мать. — Война ж… Да и отец, знаю его, небось за спины не станет прятаться, все бы впереди… Вот и попал в плен.
А на следующий день телеграмму почтальон приносит: «Встречайте… поезд… отец…» Что тут началось!.. Мать весь дом на ноги подняла, бегает по соседям, то хлеба у кого попросит, то соли… И плачет, и смеется… А сестра по нечаянности голову отрывает у куклы. Правду сказать, голова-то едва держалась… Но мать ничего не замечает, хотя в другой бы раз…
Отца я не помню и потому с недоумением смотрю на мать, когда она вдруг вскрикивает и бежит навстречу худощавому, небольшого роста мужчине в гимнастерке без погон и в старых залатанных галифе, небрежно вдетых в кирзовые сапоги.
— Чего это она?.. — спрашиваю у сестры. Но та не отвечает, бежит следом за матерью.
Через неделю-другую я привыкаю к отцу, мне нравится слушать рассказы о войне, и только одно смущает меня:, что отец — «беспогонник» и у него нет ордена.
Приходим домой.
— Где были? — спрашивает мать. — Все уж давно из школы пришли, а вы…
— В колхозную контору ходили, — говорю я. — Орден получали.
— Какой орден? — недоверчиво смотрит на меня мать.
— Обыкновенный…
Отец молчит, улыбается только. Потом залезает в карман, вытаскивает оттуда коробочку, перетянутую шелковой лентой. Подает мне… Я долго развязываю ленту, открываю коробочку, извлекаю на свет орден. Новенький. Тускло посверкивает…
— Ну-ка, ну-ка, пойдем в комнату, — говорит мать. — Поглядим-ка, что за диво… —
