корни вековой березы, поставил аккордеон на колени, положил на руки свою голову и перепел все грустные песни, какие знал.
Когда заканчивалась одна, он умолкал и просто сидел, пока сама собой не приходила другая. Последнее, что он спел в ту ночь, была песня «Эх, дороги, пыль да туман. Холода, тревоги да сплошной бурьян…» Эту песню он пел, когда служил в армии, и ему показалось вдруг, что его армейские друзья идут маршем по тракту, у которого он сидит.
Он встал и вспомнил, что не курил весь вечер. Это его удивило: даже во время бесконечной «Кружилихи» он умудрялся покурить, не прерывая игры, два-три раза. Он с наслаждением потянулся.
— Погода будет хорошая, дорогие товарищи, — вслух сказал он. — Отличная будет погода, и вся техника выйдет на колхозные поля. И о тебе, дорогой друг, вспомнят, потому что техника эта будет ломаться.
Он закинул аккордеон, как вещмешок, за спину и пошагал обратно к селу посередине тракта, бормоча под ногу: «Знать не можешь доли своей, может, крылья сложишь посреди степей. А дорога дальше мчится, дорога дальше мчится, мчится, мчится…»
Село спало. Уже откричали ночное время первые петухи. Медленно поворачивались в темноте подсолнухи, проводившие вечером солнышко к западу и готовясь встречать его с востока. На завалинке сидел старик. Матвей остановился отдать ключи.
— Только и время, что подышать, комаров нет, — сказал старик. — А ты, видно, гульнул крепенько. Что ж это музыки я не слышал? — спросил он, принимая ключи.
— Я и не играл, — ответил Матвей, присаживаясь покурить.
— Чего? — не понял старик.
— Ты ж глухой! — повысил голос Матвей. — Я и играл и пел.
— Глухой, — согласился старик. — А как не оглохнуть: только трое старше меня на все село осталось. Семен Ефимыч, Иван Галактионыч да Иван Платоныч. Трое. Значит, моя четвертая очередь. Глохну, а без очереди не суюсь.
Матвей угостил старика сигаретой.
— Дай-ка сам прикурю, — сказал старик. — Не умею из чужих рук, бороду спалю. — Он прикурил и повторил: — Глухой. Ничего, пока слышу. А хоть и совсем оглохну, не загорюю. Это ослепнуть плохо. Вот возьми: глухонемой сам идет, а слепого ведут. В тягость кому-то. Целое дело.
Помолчали. Свет от луны передвинулся, осветил белые подшитые валенки старика, показавшиеся бронзовыми.
— Я что, — продолжал старик, — я наслушался, наговорился.
— И чего ж ты наслушался?
Старик хмыкнул, но не ответил.
— Разного, значит, — ответил за старика Матвей. — А чего, интересно, наговорился?
Старик хотел ответить: вопрос понравился ему, но раздумал. Подтянул ноги в валенках, освещенных луной, к себе, в тень. В коленях хрустнуло.
— Ревматизм. — Он посмотрел на Матвея, ждавшего ответ. — Чего говорить, сейчас все самостоятельные, скажи что кому, тебя выедрят сплошным русским языком.
— Но я-то тебя слушаю, мне скажи.
— Чего тебе говорить, Матвей. Поговорить с тобой хорошо, а посоветовать нечего.
— А если б было чего?
— А тоже б смолчал. Сейчас каждый сам карабкается.
— Хуже люди стали, хочешь сказать?
— Не хуже. Табак вот хуже. Тянешь — жилы натягиваются. Хотел грядку самосада посадить, Максимовна засмеяла. Не позорься, говорит. Или тебе пенсии на табак не хватает.
Помолчали.
— Тихо на тракту, — заметил старик. — Вот возьми, раньше машину за редкость считали, а день и ночь колокольчики под окнами. Сегодня сижу, вроде как прозвякало. — Матвей молчал. — А может, чудится.
— Сколь где ни бывал, — продолжал старик, — а лучше русских никого не встречал. Две войны прошел. И где если видел хорошего человека, не нашего, так и говорил: совсем как русский.
Закричали вторые петухи, хлопая крыльями и вытягиваясь от напряжения. Луна постепенно растворялась в рассвете. Тени бледнели. Из гнезда на березе вынырнул грач, поежился, встряхнулся и, не решив, куда лететь, прыгнул на тяжело качнувшуюся ветку. От ветки оторвалась и упала в пыль разбившаяся в лепешку капля. Вторая, поменьше, упала и свернулась в серый комочек. Матвей погасил окурок.
— А что, — спросил он, — погуливал ты от Максимовны?
— Как? — не понял старик.
— Погуливал, говорю?
Старик улыбнулся, пошаркал валенком по земле.
— Да нет, похвалиться нечем, — ответил он, — Я ведь, Матвей, в бога не верил и согрешить мог, а не пришлось. То своя жена хороша, то война, то уж поздно.
— Закурить оставить? — спросил Матвей.
— Не надо, — ответил старик и встрепенулся. — Ох ты! Что это я болтаю, а главное-то тебе не сказал. Ты, как я помру, сделай, как всем, пластину.
— Сделаю, — засмеялся Матвей. — Вот действительно, нашел главное.
— Сделай. И напиши, как всем пишешь.
— Неправильно это, — сказал Матвей. — Это когда старик-обозник умер, мне заказали, я написал. А потом узнал, что писали не в обозе, а в бозе почивший. И не всем, а важным, генералам, царям разным.
— Как это неправильно! — рассердился старик. — У нас все село обозники. Всю жизнь чего-то возим. И ты рукой не отмахивай. Генералы не генералы, а напиши, как всем: «Почил в обозе». Ты, может, считаешь, что я обозы при царе не застал? Немного, а ходил и при царе. А хлебосдача! А трудгужевая повинность? Как же! А если так говорить, я во вторую мировую в нестроевой был, опять же в обозе. Ты уж давай…
Если тебя не будет в мои похороны, может, куда уедешь, то потом сделай. Старуха заплатит.
— Да не беру я за эти пластинки никогда! — нахмурился Матвей. — Даром сделаю. Тоже ты, нашел о чем говорить!
— Кто о чем. Сегодня, то есть вчера, говорю инженеру о растворе… Чего вскочил-то?
— Пойду, — сказал Матвей, — прилягу. Слушай, — сказал он старику, — к тебе просьба, отдай гармошку Максимовне. Пусть с меня спишет.
Вечером в клубе показывали кино. Матвей мог бы успеть к сеансу, но не спешил с работой и даже обрадовался, когда к концу работы привезли треснувшую ось. Матвей заварил трещину, отбросил щиток. Помаргивая слезящимися глазами, прикурил от раскаленной оси, отводя в сторону от жара лицо.
— Чего в кино не идешь? — услышал он. Над ним стоял инженер в пиджаке внакидку, в белой рубашке.
— Видишь? — кивнул Матвей.
Инженер ботинком потрогал ось. Ботинок задымился.
— Сколько ж она будет остывать?
— Она меня не спрашивает. — Матвей помолчал. — Что ж не идешь?
— Пойдем вместе, — позвал инженер. — Брось ты ее, все равно за день коммунизм не построишь.
Матвей кузнечными клещами перенес ось к фрезерному станку, положил на станину, поискал нужную фрезу.
— Ты за аккордеоном? Он у Максимовны.
— Кто ж знал, — сказал инженер. — Я его вчера оставил в клубе.
Закрепляя ось на столе станка, Матвей ожег пальцы, но виду не подал, остудил их на холодной станине, подвел ось к фрезе, примерился, включил станок. Синеватые мелкие осколки наваренного
