жилы на шее. Наконец он вытер горбушкой ладони рот, подошел и сел. Белело в темноте его помертвелое лицо.
— И рвать-то нечем тебе, не ел ничего, и я-то тебя не накормил, — огорченно сказал Прон.
Анатолий передохнул:
— Твой парень связывал.
— Сенька? — сказал Прон, вставая и кривясь от боли в ноге. — Ну мать его так!
Анатолия опять скрутило. Тошнота повалила его, он захрипел, отползая.
— Эй! — заорал Прон. — Вы можете человеку ковш воды дать?
Ударил выстрел. В дверях высветилось отверстие. Еще один луч предзакатного солнца просквозил клеть.
— Ага! — сказал Прон, отскочив. — Вот, значит, как.
— Напился? — крикнули из-за дверей.
Прон подхромал к лежащему Анатолию, приподнял его, посадил.
— Мы уйдем, — негромко сказал он. — Не может такого быть, чтоб не ушли. Били тебя?
Анатолий кивнул.
— Били, — отметил Прон. — Запомним. — Чувствуя, как злоба накатывает на него, он схватился рукою за рубаху на груди, но сдержался, не рванул.
— Не понимаю, — сказал он, — за что тебя посадили. Меня, дело ясное, за почту. А ты чем проштрафился?
— За то, что председатель. Это же мятеж, снизу шли, что, не знал?
— Вон что, — протянул Прон. — И что им в нас корысти?
Они замолкли. В тишине слышались голоса, отгороженные от них простреленной дверью. Заржала лошадь, ей ответила другая.
— Кони у них молодые, — отметил Прон. — Гулять хотят.
Анатолий молчал, и Прон испугался мысли, что Анатолий умер.
— Парень! — позвал он, тормоша Анатолия. — Парень!
— Что?
— Я уж думал… уснул, — сказал Прон. — Да ты бы и поспал. Или не спи, поговорим. Ты уж на меня зла не держи, что так вышло.
— Ты-то при чем?
— Что тебе досталось-то, вот о чем, — объяснил Прон, — что тебя в моей деревне тронули, за деревню неудобно. Не спал бы я, разве бы допустил. Сонного меня ущучили. Проспал я все царствие небесное.
Анатолий наконец свободно передохнул и сел поудобнее.
— Прон, связал бы ты меня. Проверят, тебя свяжут.
— Пусть.
— Не пусть. Зубами копать?
— Ладно, свяжу, — пообещал Прон, пошарив по земле и находя обрывок вожжей. — Недолгое дело.
Помолчали. Скрипел колодезный журавль, гремело ведро. Слышно было, как оно шлепается в глубине колодца о воду, захлебывается и, полное, идет наверх.
— Коней поят, — сказал Анатолий.
Прон кивнул.
— Поят. — Помолчал. — В детстве с обрыва у Вятки катались. На воротах. Человек по двадцать. Снимали полотно, и по льду вниз. Длинная гора — обратно вытягивать четверы вожжи связывали. Раз ехал, леденец сосал и под полотно попал. И жамкнуло здорово, и леденцом подавился. Дышать не могу. Хорошо, рядом мужик-лапотник жил, лапти плел. К нему втащили, давай откачивать. Хриплю. Он догадался, лычиком леденец протолкнул.
— Чем? — спросил Анатолий.
— Лычиком. Лычком. Ну, лыком. Лапти, говорю, он плел.
— А-а. А чего вдруг вспомнил?
— Так. За разговором время быстрее.
— Я тоже раз чуть не погиб, — сказал Анатолий. — На реке же. Только летом. Вернее, весной. В гимназии сдали экзамены, пошли купаться. Я не умел плавать, шел по пояс и оступился. Яма. Тону, а не кричу. Совсем уже захлебался, а почему-то не крикнул. Выбрался кое-как, лег, отдышался. Никто и не заметил.
— И я бы не крикнул, — сказал Прон. — У меня тоже случается история — вот умереть, а нет, думаю, сам выкарабкаюсь. — Он пошевелился, охлопывая землю вокруг себя.
— Курево ищешь? — спросил Анатолий, думая, что Прон хлопает себя по карманам.
— Лопату, — ответил Прон. — Курево бы сейчас куда с добром! Стоп! «Дюбек»-то? Эх ты, огонька-то нет. Спросить?
— Выстрелит.
Прон ругнулся, решил:
— Пожую. — Пожевал и выплюнул. — Да ладно, не сдохну без курева.
— Горько?
— Попробуй.
Анатолий наугад протянул руку. Руки их встретились. Прон почему-то отдернул свою.
— Не привык, и не надо. — Слова произнеслись строго, и Прон подумал, что Анатолий может истолковать его жест как то, что он пожалел табаку, разбавил строгость шуткой: — Ты ученый, разве куреву учат? Не учат ведь.
— Не учат.
— Интересно получается, — сказал Прон, — ты моложе, а учился больше.
— Не доучился я.
— Учился бы. Здесь-то чему научишься? Смотреть, как мужик мужику руки вяжет? Это же стыд-позор. Было ли когда такое?
— Было.
— Где?
— В истории.
— В истории ладно, — хмыкнул Прон. — За историю никто не ответчик. А из-за чего мужиков стравливали?
— Все из-за того же. Из-за земли, из-за власти.
— Из-за земли я поверю, но чтоб из-за власти — это вранье. Власть нужна тому, кто работать не хочет.
— А что, все мужики хотят работать?
— Подкусил, — сказал Прон, и оба засмеялись.
— Вот именно, что толковых мужиков надо выдвигать.
— Зажрется мужик.
— Тебя сделать начальником, зажрешься?
Прон подставил руку под тонкий луч солнца. Желтое пятно высветило ладонь.
— Я не пойду.
Плоская, длинная мокрица пробежала по руке Анатолия. Он вздрогнул. Прон, сделав знак Анатолию, тихо подошел к двери, нагнулся, посмотрел в дырку от пули. Далеко над огородами, ближе к Вятке, чертили воздух стрижи. В дырку тянуло теплом парной, разморенной земли.
«Никого», — повернувшись к Анатолию, жестом дал понять Прон. Отступив за косяк, он толкнул дверь. Снаружи болтнулся и звякнул замок.
— Но! — крикнул, как кричат на лошадей, охранник. — Пулю захотел?
— Сидит, — сказал Анатолий.
— Сидит, — отозвался Прон и засмеялся. — Сидим-то мы. Утром я надсмехнулся над тобой: запер тебя, мол, арестованный, а вон как вышло. Нельзя никогда над человеком смеяться.
— Скоро стемнеет.
— Зимой бы в эту пору уже было бы темно. Зимой бы посадили. Так опять земля б была мерзлая. Эх, все-то нам неладно.
Анатолий, брезгуя мокриц, поднял руки с земли, взялся крест-накрест за плечи.
— Тятька-то из крестьян? — спросил Прон.
— Нет, — отозвался Анатолий. — Военный.
— А фамилии твоей я и не знаю.
— Такая фамилия, обыкновенная…
И вдруг участие Прона и возникшая родственность их по несчастью так поразили Анатолия, что он тихо, стараясь не глотать слез, заплакал, привалясь головой к стоне, подтянув ноги к болевшему животу.
У дома Захара Шарыгина, где остановился командир отряда, сидел Сенька и соскребал ножом грязь с потника. Чувствовал он себя плохо, хотел выпить, но не знал еще, как себя вести с новым начальством. Хотя из-за чего было тосковать? Он пришел не один, с силой; сила есть власть, власти надо подчиняться, — дальше этого Сенька не шел. Но как ни утешайся, получилось, что он откачнулся от Прона, помогал связывать председателя, даже ударил его.
Интересно, что ударил не оттого что выслуживался перед нищим, а сам, вспомнив, что у него часы председателя, которые Прон велел вернуть.
Ему приказали сидеть у крыльца, никого не впускать в дом, — он сидел. Дали седло, велели почистить. Он чистил. Попытался взбодрить себя песней:
