class="poem">
Снеги белые упали,
Дождь пошел — растаяли… —
но не кончил куплета, отложил седло, вытер нож о высыхающую ступеньку.
Из дома вышел давешний нищий, уже без бороды и усов, в коротком полушубке на плечах.
— Бал-карнавал! — весело сказал он, проводя ладонью по голому лицу. — Идем за Пронькой.
Сенька струсил. Он неожиданно достал часы, протянул нищему.
— Председателя.
Нищий взял часы, попробовал повернуть заводное ребристое колесико. Пружина была закручена до предела, колесико не повернулось.
— Твой трофей, — сказал нищий, вертая часы. — Председателю один черт к богу в рай. Ага! — вдруг вспомнил нищий. — Вот еще приложи-ка, — он скинул с плеч на Сенькины колени короткий полушубок, какие берут летом ямщики на случай дождя, холода, ночлега. — Не задрогнешь!
— Спасибо. — Сенька принял подарок, спрятал его под седло и пошагал за нищим.
— Председателя тоже? — угрюмо спросил он.
— Почему тоже? — нищий оглянулся. — Одного председателя.
— Мы же за Толмачевым идем, — напомнил Сенька.
— Тьфу ты! — сплюнул нищий. — Я думал, ты спрашиваешь, кого к стенке? Я и говорю — одного председателя. С Пронькой Степачев побеседует. Я о тебе Степачеву докладывал, — добавил он. — Он велел испытать. Испытаем! — сказал он, улыбаясь значительно. — Или сбежать хочешь? Беги.
— Куда я денусь? — пробормотал Сенька.
— Эх, — сказал нищий, — дарить так дарить! — Он протянул наган Анатолия.
— А тебе… а вам?
— Есть, — успокоил нищий. — Не с первым комиссаром встречаюсь.
Влажная листва подсыхала. Тополиный пух, прибитый дождем, походил на птичий помет.
Прон, услышавший шаги, успел захлестнуть вожжой руки Анатолию. Различил голоса:
— Ну как?
— Сидят, не кукарекают.
— Как надо отвечать?
— Так точно, слушаюсь, сидят, ваше благородие, — поправился охранник. — Пить просили.
— Открывай.
— Слушаюсь!
Охранник уронил ключи в мокрую траву, поднял и стал скрести ключом в замке.
— За мной, — сказал Анатолий.
Дверь открылась.
— Пожалуйте, Прон Яковлевич, — вежливо пригласил невысокий, широкий в плечах мужчина.
Прон переступил порог, опираясь рукой о косяк, и увидел Сеньку.
— Вы пить хотели? — подаваясь вперед, спросил мужчина.
Пронька узнал его.
— Здорово, Шатунов. Днем тебя в бороде не признал.
— Ты что ж, так-распротак, пить человеку не дал? — отчитал нищий охранника, не отвечая Прону. — Закрывай! Идемте, Прон Яковлевич.
— Ему пить дайте, — сказал Прон.
— Дадут, — успокоил нищий.
Пошли. Прон хромал сбоку тропинки, оставляя в мокром подорожнике темную полосу. День все длился и длился. Крыши домов высохли, и сразу серое их серебро стало розоветь.
— На Самсона дождь — до бабьего лета мокро, — заметил нищий. — Сегодня ведь Самсон?
— Хорошо в дезертирах, Шатунов? — спросил Прон.
— Благородием стал, — ответил нищий, но так, что дал понять, чтобы Прон говорил, да не заговаривался.
Сенька шел сзади и радовался, что Прон ничего плохого не сказал ему. Желая обратить на себя внимание и враз подольститься к обоим — бывшему и теперешнему — начальникам, сказал:
— Прон! Поступай на службу.
— Ты уж поступил, я вижу, — ответил Прон, обернувшись, и нечаянно сильно ступил на больную ногу. Его подхватили под руки.
— Вот ведь, черти, человека не берегут, — возмутился Сенька, но прикусил язык.
Но Шатунов поддержал Сеньку:
— Виновных накажем!
Анька-дурочка, которую Яков, тоже узнавший ее мужа, Шатунова, посадил в своей избе под иконами, сидела и дрожала от страха. Она боялась круга, очерченного вокруг нее Яковом, и креста, взятого с божницы и положенного на порог.
Просветление, которое время от времени приходило к ней, пришло и сейчас. Но если раньше она не помнила ничего, как будто засыпала в одном, а просыпалась в другом месте и не помнила сна, то теперь точно знала, что до того, как прояснилось в голове, она ела у Якова окрошку.
Все это время она сидела на лавке, поджав ноги под портяную юбку. Она слышала, как Яков рассказывал Захару о расстреле лошадей, потом было тихо, потом мимо окон прошли Шатунов и Сенька, вскоре они возвратились с Проном.
Шапка нищего, взятая утром у Якова, была с Анькой. Анька услышала голос мужа, схватила шапку, почувствовала родной запах. Но тут же подумала, что рассудок ей снова изменяет, что глаза наливаются темной водой.
— Млится мне, мерещится, — сказала она и поняла, что пока в своем уме. Бабы говорили ей, что сумасшедшая она безъязычна, только мычит.
— Помлилось, — повторила она, дрожа, и отбросила шапку за круг, потому что именно в тот момент, когда она прижала шапку к лицу, раздался голос мужа. Дикая мысль, что шапка заговорила, поразила ее. «Свят, свят, свят!» Анька вскочила и тут же села — показалось, что крест на пороге шевельнулся.
«Господи благослови и пронеси, — зашептала она, — матерь божия пресвятая, пресветлая, помоги и спаси». Губы дрожали, она силилась вспомнить псалом «Варвара — невеста Христова», но не вспомнила.
Степачев, увидевший в окно Шатунова и Прона, подскочил к печке, сдернул с черенка ухвата еще волглую гимнастерку, надел, перехлестнул на груди ремни портупеи. Хозяин дома Захар Шарыгин метнулся за занавеску на кухню.
Вошел Прон, нагнул голову, чтоб не задеть полатей, и так, нагнувшись, прошагал на середину горницы и выпрямился.
За занавеской скрипнула половица.
— Здорово ночевали, — поздоровался Прон.
— Милости прошу, — повел Степачев рукой, приглашая.
Прон переступил, облегчая больную ногу.
— Дом, значит, купили?
Степачев непонимающе посмотрел. Прон объяснил:
— Дом-то Шарыгина, а встречаете вы.
— Захар Алексеич, — позвал Степачев, — встречайте гостя.
Шарыгин вышел и, как будто всю жизнь ждал Толмачева, воскликнул:
— Прон Яколич! Входи! Что ты как не родной?
— Вошел уже, — ответил Прон и сел на широкую, просевшую под ним лавку.
Степачев, держась учтиво, не садясь, произнес:
— Хозяин не знакомит, сами познакомимся. Степачев. — Тут он маленько оплошал. Не успев решить, протягивать руку или нет, он все-таки сделал ею движение, на которое Прон не ответил. Но Степачев не растерялся, схватил этой рукой плотником рубленный стул за спинку, поднес к Прону и сел, как будто садился на коня.
— Вы Толмачев?
Прон поглядел на Степачева, но для начала вскользь, захватив взглядом и Шарыгина. Шарыгин ушел за занавеску, зазвякал стаканами. Прон посмотрел на Степачева более внимательно — черные, немного седые волосы, короткий нос, крепкая шея — и вдруг его поразило сходство Степачева с Анатолием. «Неужто родные? Да не может быть! — сказал он себе, и все равно пришла внезапная радость: если отец, — сына не тронет. А я вывернусь», — уверенно подумал он и торопливой ямщицкой скороговоркой заговорил:
— Нам ведь что, господин проезжающий, нас хоть как назови, как говорится, что в лоб, что по лбу. Что Толмачёв, что То́лмачев. — И добавил не совсем к месту: — Из хомута да под седло. — «Отец или не отец?» — подумал он.
