маленькая отсюда: влезла на свою смотровую площадку, чтобы снять кое-какие вещички, повешенные сушиться. Сняла и, похоже, смотрит сюда… на его балкон! Всего несколько секунд, правда, но явно смотрела сюда!
Не стирая дождевых капель с лица, Женя возник перед отходящей ко сну бабушкой.
— Ксения… Как бы ты посмотрела, если б свои опыты педагогические я начал уже сейчас… здесь?
Ксения Львовна надела очки.
— Вот так — в них я лучше слышу. Как ты сказал?
— Ну в общем есть одна… одна абитуриентка, которой нужна моя помощь. По истории, по языку… по литературе отчасти. Ничего особенного. — Тон его грубел от смущения, а взгляд ускользал от бабкиного.
— Наклонись ко мне, — услыхал он в ответ.
— Зачем?
— Нагнись, говорю.
Он нагнулся, она поцеловала его.
— Я очень рада, миленький. Могу я тихонько порадоваться? Ну и все. И помоги тебе Бог.
Женя отпрянул, рассерженный не на шутку:
— Чему, чему радоваться?! И почему у тебя такое осведомленное лицо?!
Старая актриса преспокойно сняла очки и щелкнула выключателем ночника на тумбочке. Единственным источником света сделался Катин прожектор за окном.
— Извольте, молодой человек, не орать на женщину, которая годится вам в бабушки! Разозлился, что я поняла, где ты был? Но я же не настаиваю на слове «свидание», назови иначе… пусть это будет «коллоквиум» — пожалуйста! Смотри только, чтобы девочка у тебя не усохла… Ну что стоишь? Все, проваливай, я хочу спать.
На центральной улице одна из витрин представляет собой галерею человеческих портретов, среди них преобладают дети.
Из этого фотоателье вышла Катя. И стоит в ожидании. Накрапывало — и она надвинула капюшон своей оранжевой полупрозрачной куртки. За спиной раздался голос Инки, ее подруги, обращенный к начальнице:
— Эти полчаса, Велта Августовна, я могу и после восемнадцати отработать! Чем плохо-то? А сейчас — надо мне. Ну подруга в беде — можете вы понять?
Не дослушав ответ начальницы, Инка выскочила наружу. Поморщилась, раскрыла зонтик. Она старше Кати существенно — лет на шесть. И похоже, раз в шесть обильнее представлена на ее лице косметика.
— Что ты несешь? В какой я беде? — спросила Катя.
Инка трижды поплевала через левое плечо, поискала глазами дерево, не нашла и трижды постучала по своему темени.
— «В беде», — объяснила она, — это звучит, а все остальные причины на Велту не действуют. В Майори австрийские сапоги давали — так и то с истерикой отпустила. Куда мы идем-то?
— Разговаривать.
В «стекляшке», торгующей мороженым и соками, они поприветствовали знакомую продавщицу через голову очереди, получили неформальную улыбку в ответ и почти мгновенно — подносик с двумя пломбирами, нескупо политыми вареньем.
— Девушки стояли, — объяснено было очереди.
— Это когда же?! — вознегодовал один пожилой гражданин. — Я уже двадцать минут…
— Стояли, стояли, — успокоила его Катя, передавая Инке поднос, а продавщице — трешницу. Наклонилась к этому дяде, пояснила: — Легче относиться надо… в ваши годы. Вчера один вот так же завелся — и пожалуйста: инсульт. Не отходя от кассы.
Дядя еще долго потом шевелил губами, глядя, как она устраивается за столиком, как ест… Все искал слова для отповеди и не находил.
Уже поведав подруге главное, Катя ждет ее умозаключений. А Инка нарочно тянет паузу, трудолюбиво заполненную мороженым. Наконец приступила:
— Чего прибежала-то? Я так поняла, что советоваться. А ты ведь хвастаться прибежала — скажи нет?
— Да чем же, Инка?
— В тебя по уши врезался московский философ — нормально, поздравляю.
— Брось! С первого взгляда, что ли? — не верит и смеется Катя.
— Тут не взгляды уже, тут факты! Предложил он тебе заниматься? Так? Деньги твои ему до фонаря — так? Ну сама подумай: если не влюблен, зачем ему путевочные денечки на тебя тратить?
— А я прямо так и спросила! Я говорю: вы готовый философ, я — девушка со спасательной станции. Что общего-то?
— Ну-ну! А он?
— А он: мне, говорит, казалось, когда садятся рядом два человека, говорящие по-русски, и кладут перед собой Пушкина там или Толстого, общее между ними возникает, должно возникать…
— Слушай, а он не баптист? — засмеялась Инка. — Странный какой-то…
— Вот, говорит, у вас лежит Белинский. Его статьи, когда они впервые выходили, студенты читали вслух и обсуждали артельно, в этом был свой большой смысл… А я говорю: ну да, они объединялись в это время. Против царя и крепостного права. А мы с вами — зачем будем объединяться?
— Вот именно! А он?
— Нахмурился. На выход подался. Я, говорит, снимаю свое предложение…
— А ты?
— А я говорю: не-не-не, предложение очень подходящее, я его почти принимаю. Только сознайтесь, говорю: захотелось немного приударить за мной?
— А он?
— Погоди. Нормальное, говорю, желание. И зачем его прятать за какими-то студентами, которые в том веке сходились читать Белинского и давно померли?
— Все правильно говоришь, по делу. А он?
— Помрачнел еще хуже. Нет, говорит, Катя, — я трезво смотрю на свои данные. И эту вашу гипотенузу мы больше не будем развивать. Нет, вру: не «гипотенузу», конечно, а это…
— Гипотезу?
— Да! Ее.
— Интересное кино… Эту не будем — а какую ж тогда развивать? Мудрено что-то.
…Тесен курортный пятачок, еще теснее он делается в пасмурную погоду. Видимо, так можно объяснить появление в этой «стекляшке» Ксении Львовны Замятиной с какой-то приятельницей. Катя сдавила Инкину руку. Испуганным шепотом объяснила:
— Бабка его!
— Которая? С голубой сединой? Так это ж актриса… как ее? Известная… сейчас вспомню.
— Замятина. Только ты не так сильно зыркай…
— Замятина — его бабка?! — Инку, похоже, это известие нокаутировало.
Какие-то неоткрытые наукой волны или токи, видимо, все-таки существуют, потому что Ксения Львовна осмотрела обеих девушек внимательно. Почему-то именно их! Но к моменту, когда она понесла от стойки свое мороженое, они уже выскочили вон.
— Ну и ну, подруга! — потрясенно приговаривала Инка. — Ну и семейку ты подцепила…
— Я? Сама же видела: мы не знакомы! Я даже не знала, что она популярная…
— Внучек вас познакомит не сегодня завтра — в чем проблема? Настолько близко может познакомить, что старуха не обрадуется… Но как же ты не знала? На обложке «Советского экрана» была она? Была! По второй программе, по ящику недавно кино с ней давали? Давали! Звезда, что ты! Ну, правда, бывшая. Тебя тогда еще практически не было, но то поколение ее очень даже обожало…
— А я еще подумала: с какой стати их поселили на восьмом этаже? На восьмом же директор селит самых-самых! Табаков, помню, там жил, Джигарханян, Эдита Пьеха…
У Инки вдруг сделался затуманенный,
