хотел, Митенька.
— Чего я хотел?
— Ты же пригласил к нам своего приятеля пожить? На что же ты рассчитывал?
— Даю слово, я его не приглашал!
— Не кричи, пожалуйста.
— Но он пришел просто в гости!
— Тише, пожалуйста.
— Хорошо, — сказал Митя. — Я уйду. Я здесь дня не буду жить, это твоя комната!
— Успокойся, Митенька, успокойся.
— Ну так что? Я не понял.
Катя остановилась, повернулась к нему, посмотрела, безмятежно улыбаясь.
— Не надо меня провожать.
Мите было жутко видеть эту спокойную, уже чужую улыбку.
— Катя, не надо так со мной разговаривать.
— А как же, Митенька? — приветливо улыбалась Катя. — Я хорошо с тобой говорю. Серьезно. До свидания.
И пошла дальше. Сумка была, наверно, тяжелая, но Катя шагала легко, ровно, и ей очень подходила короткая юбка.
Митя смотрел ей вслед, пока она не исчезла.
Случалось ли вам испытать быстрый удар беды, размер которой еще неясен, но угадывается: она огромна, края ее теряются за пределами этого года, и следующего, и еще многих лет жизни…
На улицах города течение жизни продолжалось, но она потеряла для Мити свои звуки и голоса. Неслышно катились трамваи, безмолвно переговаривались прохожие. Он вошел во двор с некричащими детьми и нестучащими доминошниками. Один из них помахал ему рукой. Митя пошел под дощатый навес, стал вместе со всеми беззвучно хлопать костяшками по столу.
* * *
Кровать — тумбочка, кровать — тумбочка, кровать — тумбочка. Посередине — длинный стол, покрытый клеенкой. Катя лежит под одеялом на койке. Худая девушка надевает кофточку, прикрывшись дверцей шкафа. Другая полистывает тетрадку. Женщина в домашнем халате кормит супом мужа. Она стоит рядом с ним, в то же время поддерживая комнатный разговор.
— Ничего кофточка, переливается.
— Из пустого в порожнее.
— Репродуктор бы починить. А то живем, ничего не знаем.
— Слушай, когда был январский пленум? — спросила девушка с тетрадкой.
— В декабре
— Балда.
— А эта лежит, лежит…
— Пусть лежит, тебе что.
— Я встану, — сказала Катя.
* * *
Вся трудность была в том, что они работали в одном цехе. Катя — армировщицей, Митя — наладчиком. Правда, его место в конце цеха, у бригадира. Но, во-первых, стенка стеклянная, все видно, а во-вторых, Митю то и дело вызывают на наладку, и тогда надо проходить мимо Катиной машины.
Для того, чтобы привлекать на завод молодых людей, руководство переоборудовало цех. Юное сознание прежде всего волнует вопрос: в какой обстановке предстоит работать, как будет выглядеть все это и каковы мы сами будем здесь?
Зал голубой, машины в голубых капотах, рабочие в голубых халатах. На стеклянных дверях изображены смешные человечки-резонаторы (продукция цеха). Автоматы работают нешумно: серебряные проводки кружатся в серебристых коробках. Переворачиваются, свариваются с другими проводками, и — на другую такую же тихую голубую машину, где снова кружатся, опеленываются красным лаком…
Митя налаживал сварочный автомат. Сварщица полными руками, расставив локти, то и дело оправляла халат.
— Какая это тебе все время звонит молоденькая штучка?
Митя пожал плечами.
— По внутреннему, да?
— Ты повнимательней будь.
— И ты повнимательней будь. Нечего по другим цехам бегать, у нас своих девочек хватает.
Собрав инструмент, Митя пошел к себе. Постоял над шахматной доской, но ничего не успел придумать. Мастер, проходя мимо, сказал:
— На армировочный, к Лавровой.
Митя подошел к армировочному автомату, стал снимать капот.
Катя стояла рядом, отставила ногу, повернула голову — и все это неловко, как бывает, когда кто-нибудь внимательно смотрит. Но Митя и не думал смотреть — сунул голову в бункер. Тогда она присела на скамейку, подперла подбородок кулаком, мизинец сунула в рот, задумалась.
Но девушки уже смотрели на часы, выключали автоматы — перерыв.
Ушла и Катя. А он вернулся в бригадирскую.
Ремонтник Валера, разворачивая булку с колбасой, сидел за шахматной доской.
— Алямс, чукот, алямс, чучу и фрикассе с фарфором, — сказал он и сделал ход.
И Митя сделал ход.
— Провинция! — сказал Валера и надолго замер, протянув руку над доской.
Зазвонил телефон. Митя снял трубку.
— Але?.. — Повернулся спиной к Валере. — А, здравствуйте. Ну что же, давайте, можно. Ну что же, у проходной, иду…
— Ты мещанин, и это тебя губит, — проговорил Валера, все еще не решаясь сделать ход.
* * *
По улочкам и переулкам в разных направлениях шли обедать. Словно у каждого было свое личное место, свой отрезок тени, и на другой он не мог согласиться. Девушки прижимали к груди бутылки кефира и колбасу в магазинной бумаге.
В стеклянной проходной, у вертушки, уже ждала Ирина.
— Я тебя не оторвала ни от чего? Я потом подумала, а вдруг у тебя что-нибудь, мало ли?
— А что у меня может быть.
— Сходим на речку, а? И там поедим, у меня есть, — показала она сумку,
Они вышли из проходной, свернули за угол, впереди блеснула река. Митя поглядывал на Ирину сбоку. Она заметила это, виновато сказала:
— Я сегодня плохо выгляжу, посмотрелась в зеркало — просто страшно.
На берегу постоянно шло какое-то строительство. Из воды торчали черные сваи, громоздились всхолмья песка, тянулись дощатые заборы. Но река, темнея и поблескивая, ухитрялась сообщать всему этому праздничный характер. А оранжевый завод с трубой был просто задорен и весел.
— Здесь сядем, ладно? — спросила Ирина.
Они уселись на сухие серые бревна.
— И давай есть. Только ты не стесняйся, а то я тоже буду стесняться.
Она достала из сумки и стала разворачивать пакеты: тут и рыба какая-то была, и две шоколадки, и две булочки, и черешня — видно, собиралось это заботливо и с расчетом на двоих.
— Ты знаешь, я даже письмо тебе хотела написать. А потом испугалась: а вдруг ты не успел привыкнуть, а сразу же отвык? Много ли для этого нужно?
— Я тут занят был, развод, знаешь всю эту писанину?
— А зачем ты оправдываешься? Я вообще преступница, в такое время… Вот, наверно, думаешь, навязалась на мою голову — засмеялась она.
Митя засмеялся тоже, и обоим сразу стало свободней.
— Господи, почему нельзя выменять у жизни всех тех, кому нужна я, на одного, кто нужен мне? Знаешь, я поймала себя на том, что представляю, как будто я — это ты. Меня о чем-нибудь спрашивают, а я сначала думаю, как бы ты ответил, а потом уже отвечаю сама. Днем улыбнусь кому-нибудь, а ночью мне снится, что ты на меня укоризненно смотришь…
Сердце у Мити, как воздушный шар, вдруг вздулось в груди и опало. Он хотел что-нибудь сказать в ответ, но боялся, что получится не так, как надо.
Неподалеку от них на бревнах устроились малярши в пятнистых штанах и темных обтягивающих свитерах. Развернули свои обеды и, переговариваясь, косились на Ирину и Митю.
