этом.
- Потому и выступили против меня? – Они только что вернулись с заседания, на котором жестоко раскритиковали Сазонова за его доклад о завершении уборочной кампании. Наиболее сдержанно, скрывая за внешней доброжелательностью насмешку, говорил Камчук. Зато другие – Сазонов почувствовал в этом заведомый сговор – слов не жалели. Ему припомнили и заярский колхоз, лишь наполовину выполнивший свои обязательства оттого, что сократил план посевных, и попытки предоставить руководителям известную самостоятельность в решениях экономических вопросов, и прочие его идеи, которые в устах критиковавших выглядели нелепыми заблуждениями. Сазонов не оправдывался, понимая, что любой аргумент в самозащите обернётся против него.
Этот разговор с Раевым был продолжением того, что не успели договорить на заседании.
- Решили устроить секуцию? Ну что ж, отведите душу. Только что вам даёт эта мышиная возня?
- Если вам от неё поздоровилось, стало быть, не такая уж и мышиная...
- Сочтёмся, сочтёмся...
Я не советую вам что-либо предпринимать. Так будет лучше. И если хотите честно, я бы на вашем месте уехал в академию. Не упускайте такой великолепной возможности!
Сазонова направляли учиться, он не отказывался, но и не давал согласия.
- А кто вместо меня останется?
- Найдётся кто-нибудь.
- Скажите, Антон Ильич, что вас заставляет идти против себя? Ведь вы сильный, умный и, в сущности, честный человек!
- На силу находится другая сила.
- Ну, хорошо, я понимаю, в чём-то Камчук оказался сильнее меня. Но ведь это временно. А если даже и нет, есть же наконец партийная совесть!
- Сильнее вас оказался не Камчук, а обстоятельства. Он их видит и слушается, а вы пытаетесь им противостоять.
- Но совесть... что вам говорит совесть?
- Я против собственной совести не иду. Я просто подчиняюсь. Это называется дисциплиной.
- Это называется демагогией! Ею вы прикрываете свой страх перед обстоятельствами.
- Мы разные люди, Варлам Семёнович. Слишком разные! Но я буду с вами откровенен. Вас смяли потому, что вы слишком глубоко копаетесь. Это опасно и неумно.
- Думать – значит быть дураком?
- Думать – значит подчиняться, не плыть против течения. Вы даже и не плыли ещё, а вам уже накостыляли. Поплывёте – на берег вышвырнет. Я вам искренне советую уехать. Камчук вам не по зубам, милый идеалист! И, помимо всего, он прав. Сила и правота непобедимы.
- Но ведь и я прав.
- У вас другая правота. Это правота сердца, а не логики, не рассудка. Иногда эти понятия вступают в единоборство. И, как правило, верх берёт разум...
Выпроводив Раева, Варлам собрался в Заярье, зайдя перед тем к Камчуку.
Камчук не принял.
- Он занят! Он очень занят! – прикрывая спиною дверь, за которой – слышно было – Камчук разговаривал по телефону, суматошливо сказала секретарша. Краем уха Сазонов уловил, что голос секретаря райкома необычно вежлив и искателен.
«Наверно, с областью, – усмехнувшись, подумал Сазонов. – А может, и с Москвой... Ну что ж, он выматерел, стал опаснее... Но это ещё не всё. Рано закрываете дверь, товарищ Камчук!»
Около Заярья нагнал Прокопия, возвращавшегося из военкомата.
- Вы чем-то расстроены? – спросил, увидев хмурое лицо парня.
- Повестку получил. Так что можешь занять моё место. Оно ещё не остыло.
- Я женат.
- Слыхал. Да ведь если Мария поманит – про всё забудешь... Такая уж она баба!
- Пустое! Наверно, уеду скоро.
- Опять пощипали?
- Угадали.
- Тебе у отца учиться надо. В драку не ввязывается, всё тихой сапой давит.
- Тихой сапой не много добьёшься. Он молчит потому, что за него другие говорят.
- Вот меня в армию берут. Ну, там – война или что – драться буду. С врагом так положено. А вы-то между собой из-за чего дерётесь? Как будто все свои.
- Это не драка. Это противоречия. И мы их одолеваем.
- Одолеваешь, а как ни погляжу, всё в битых ходишь...
Это умозаключение развеселило Сазонова.
- Счастливой службы! – тепло сказал он, расставаясь со своим бывшим соперником.
- А тебе синяков поменьше, – ответно пожелал Прокопий.
У фермы его окликнула Катя.
- В армию уходишь? – Они ещё не разговаривали с того дня, когда Прокопий ударил Сазонова. Он часто видел, что Катя ждёт его, таясь где-нибудь в безлюдном месте, но встреч избегал.
- Тебе-то что?
- Возьми на память. Может, вспомнишь когда. Была, мол, такая дура, которая жизни для тебя не жалела. – Катя протянула ему вышитый цветочками платочек. Краем глаза Прокопий прочёл: «Люблю сердечно, дарю навечно».
- Так вот и получается... – пробормотал он. – Любишь сердечно, а вечно живёшь не с тем, кого любишь.
- Я-то ни с кем не живу...
- Успокойся. Дело прошлое. Всё перегорело.
- Сломал ты меня! – Катя закрыла руками лицо, застонала.
- Неизвестно, кто кого сломал. Возьми свою подтирку и не гоняйся за мной. Мать и так всю шею перепилила. Дескать, извёл девку. Сама себя извела!
- Дугину поверил! – зарыдала Катя. – Нашёл кому верить!
- Теперь это неважно. Не надрывайся. В армию ухожу.
- Ждать буду.
- Не жди. Всё одно всё исковеркано. Прошлое не вернуть. Так что устраивай свою жизнь как сможешь.
- К чему она мне без тебя? Сухостоем под ветром качаться?
- Не реви! – жалко усмехнулся Прокопий и посуровел, отвердел голосом. – Предчувствие у меня такое. Не жалей. Перемелется, мука будет.
- Будешь вспоминать?
- Ты всё о том же?
- У меня только это и осталось. Извертело всю, изувечило.
- Кому как выпадет, – он развёл руками и, попрощавшись наскоро, пошёл к Ефиму.
- Берут?
- Вот повестка.
- Угу. Теперь мой черёд. С Катюхой прощался?
Прокопий кивнул и с нарочитой беззаботностью стал насвистывать какой-то мотивчик.
