— Я слушаю вас…
— Повторите мою последнюю мысль… Вы не слышали ничего — значит, нет смысла продолжать… Иду в типографию… Вы мрачны, как демон, Киреев. Пальмин говорит, что вы ведете жизнь убежденного аскета и носите под толстовкой монашескую власяницу. Не одобряю и настойчиво советую встряхнуться. Скука утомляет сильнее, чем пилка дров… Завтра у нас маленькое семейное торжество. Мы с Тамарой Александровной будем вам очень рады. Приходите! Пообедаем и поболтаем… Приглашение принято?
— Спасибо… Я постараюсь.
Степан ответил на приглашение уклончиво, почти уверенный, что не воспользуется им и проведет воскресенье дома и в библиотеке военно-морского клуба, но сказали свое слово обстоятельства. Как ни поздно пришел домой Степан в этот субботний вечер, но Раиса Павловна дождалась его главным образом для того, чтобы поделиться с ним новостью. Эта новость в ее глазах, в глазах человека, оторванного от жизни и живущего случайными впечатлениями дня, была очень важной и неприятной.
— Сегодня после работы к Марусе пришел Мишук. Она согрела для него на мангалке покушать. Но что-то случилось… Мишук вдруг ушел, сразу вернулся, принялся стучать в дверь, в окно, но Маруся не открыла… Так он ушел…
— Поссорились, — предположил Степан. — Ничего, помирятся.
Он отнесся к этому легко и даже шутливо упрекнул мать. Она так горячо относится к судьбе Маруси и Мишука, а вот до сих пор не догадалась стать свахой.
— Да, пора… конечно, пора, — попробовала пошутить в ответ Раиса Павловна, но опечалилась, вздохнула и пожаловалась: — Ах, Маруся, Маруся!
Степан сидел в своей комнате, глядя на страницу какой-то наугад взятой книги, когда по стеклам окна, выходившего на пляж, прошуршал песок.
— Кто там? — спросил он, открыв окно. Он был уверен, что услышит голос Маруси.
Из темноты послышался голос Мишука:
— Выйди сюда…
— Что так поздно? — спросил Степан, присоединившись на пляже к Мишуку. — Что случилось, Мишук?
Не ответив, Мишук опустился на песок, где стоял. Степан, уже привыкший к темноте, разглядел, что Мишук сидит, упершись руками в землю, склонив голову.
— Возьми какую ни есть каменюку или железяку поздоровше, дай мне по голове! — проговорил Мишук хрипло. — За глупость мою дай мне каменюкой. Ну!
— Так убить можно… Говори так.
— Дурак я, ох, дурак! — простонал Мишук, вскочил, нажал обеими руками на плечи Степана и сказал ему в лицо: — Я же что сделал? Я же все испортил, споганил, как сукин сын… по собственной дурости. Ты пойми…
Сегодня после работы, помывшись и переодевшись, Мишук пришел к Марусе… Накануне, в день выплаты гонорара за полмесяца, бухгалтер отвалил Мишуку кучу червонцев, — червяшей, как называл их Мишук, — и к Марусе он явился с хорошими конфетами, с бутылкой вина.
Да, даже с бутылкой вина, потому что решил именно сегодня сказать Марусе то, что нужно. И сказал. Переборов свою застенчивость, нерешительность, он грубовато, напрямик, неожиданно для девушки предложил ей жить на пару, пожениться. И это ошеломило, оскорбило девушку. Она вдруг расплакалась. Он испугался, стал ее утешать, говорить какие-то слова о любви и позволил себе обнять ее. Тогда она так же неожиданно дала ему пощечину, чуть не выбила глаз локтем и выгнала, вытолкала из мазанки, приказала больше не ходить к ней.
— Да-а… крепко, — признал Степан.
— Я же думал… И ты мне говорил, что пора поговорить… Чего ждать, когда она со мной столько гуляет!.. А нет, не пора… Не привыкла она еще ко мне, — стал объяснять причину своего поражения Мишук, не выпуская плечи Степана из своих твердых лап, стараясь разглядеть выражение его лица, как бы вымаливая согласие со своими догадками. — Не надо было так… Понимаешь, ждать нужно было, хоть месяц, хоть год… Я могу… Привыкла бы она ко мне, а? А я как с гвоздя сорвался… — Он стиснул плечи Степана, сказал ему на ухо: — Передай ей, что я… извиняюсь, слышишь? Буду ждать сколько хочет… Только пускай позволит ходить… к ней ходить… Ты ей объясни, ты сможешь, у тебя слова есть. А, Степа? Как друга прошу…
— Хорошо, все скажу, — пообещал Степан, тронутый страхом и мольбой, звучавшими в его голосе. — Все скажу… Она поймет.
— Думаешь?
— Поймет, что ты любишь ее и…
— Того, как я ее люблю, понять нельзя, — печально проговорил Мишук. — Не обо мне она думает… Меня братиком называет да слушает, как я о геройской гражданской войне говорю… А думает не обо мне, ни о ком не думает… — Он оттолкнул Степана, со злостью сквозь зубы сказал: — Был когда-то Мишка Тихомиров первым клинком да первым штыком в отряде; комсомольской красой революции, имел в себе гордость!.. Думал, ни в жизнь шея не погнется… Скажи Марусе, друг: кланяюсь ей низко, до самой земли, и жить без нее не могу… — Уже удалясь, сливаясь с темнотой, он повторил сквозь стон: — Не могу!.. Без нее не могу, Степан, друг!..
Обогнув угол дома, Степан вышел во двор, с тем чтобы вернуться к себе через веранду, и увидел, что на лавочке под кипарисом кто-то сидит.
— Кто там?.. Это вы, Маруся? — спросил он.
Девушка встала, подошла к нему, протянула что-то белое:
— Степа, это Миша Тихомиров у меня забыл. Так вы ему отдайте… Не нужно мне его подарков…
— Он только что был у меня, — сказал Степан. — Я знаю, что между вами произошло… Все это очень печально, Маруся… Мишук просит у вас извинения. Он обещает, что это больше никогда не повторится. Только разрешите ему бывать у вас, видеться с вами…
— Зачем ему? — спокойно спросила Маруся. — Все равно не будет того, что он хочет… — Она коротко, сухо рассмеялась и опять повторила: — Не будет… Ишь выдумал!
— Он же любит вас, Маруся! — настаивал Степан.
— Мало ли кто кого любит… — с горькой усмешкой ответила Маруся. — Не виновата я, что он меня полюбил, не зазывала я его, сам прибился… Раиса Павловна его жалеет, все уговаривает меня, все уговаривает… за Мишука идти… А зачем он мне?
— Но до каких же пор вам быть одной, одинокой?
— А вам? — быстро ответила она; не получила отклика и проговорила медленно, с суровым осуждением: — Думаете, мне все равно, что один, что другой? Думаете, я девка портовая — один не подошел, другого давай… все равно, с кем гулять. Да только захотела бы я… Витька сколько раз звал с турками-импортерами познакомиться, по ресторанам пойти… Может, и пойти, Степа? Чтобы одинокой не быть, а?
— Как вам не стыдно, Маруся! — воскликнул он.
— А что стыдно… Чего там стыдно! — ответила она упавшим голосом. — Радовалась я, что Раиса Павловна вам счастья не добыла, да и для меня счастья нет… — Она сделала несколько неровных шагов прочь и вдруг остановилась как вкопанная, сказала грустно и с нежностью: — Ваше счастье под рукой лежит, только ни к чему вам оно. Не замечаете, не хотите… Ох, Степа! — И уже медленно пошла к своей мазанке.
В воскресенье Степан все же с утра нашел себе работу — принял предложение Гакера совместно обслужить праздник яхт-клуба и шлюпочные гонки. Лишь к обеду он вернулся домой и после обеда посидел на веранде с Раисой Павловной.
— Что это за сверток у тебя на столе? — спросила мать.
— Отвергнутый Марусей подарок Мишука.
— Значит, поссорились они сильно?
— Боюсь, что совсем…
— Боже мой! — вздохнула опечаленная Раиса Павловна. — Сегодня она поздоровалась со мной издали и ни разу не подошла поговорить… Потом появился Виктор. Они долго разговаривали, смеялись у ворот. Что творится с девушкой? Не понимаю…
У ворот вдруг послышались голоса, застучала клямка калитки, и во двор нагрянула компания юнцов и девиц, пришедших за Марусей. По-видимому, затевалась прогулка с пирушкой. У ворот остановился Христи Капитанаки и еще какой-то мужчина с корзинами в руках… Молодежь столпилась у дверей Марусиной мазанки. Парни были одеты, на портовый взгляд, шикарно: шелковые рубашки, брюки с низким напуском на голенища мягких шевровых сапожек почти без каблуков; твердые, молодцевато зачесанные хохлы напомаженных волос оттеснили куда-то на краешек уха крохотные кепочки. Девушки не уступали им: короткие платья переливающегося шелка, шелковые чулки, блестевшие на сильных икрах, как металлические, густо напудренные лица с неумело накрашенными губами, казавшиеся каменными, безжизненными. Предводителем компании, конечно, был Виктор Капитанаки, выглядевший картинно. Вместо брюк с напуском на нем был матросский клеш с твердой складкой, а тонкую талию стягивал невиданно широкий пояс с золоченой пряжкой величиной в две ладони, с какими-то ремешками и кожаными карманчиками. В последнее время он обзавелся маленькими усиками и едва заметными бакенбардами, которые очень шли к его смуглому, словно вычеканенному в бронзе лицу, а на голове щеголевато носил берет-блинчик с помпоном.
Но особенно выделялись в этой толпе портовых модниц и модников два знатных гостя, два турка, — вероятно, из импортеров. Один — большой, грузный, бритоголовый, в феске, с длинными руками, свисавшими чуть ли не до земли; другой — тонкий, в котелке; оба в узких пиджаках, распертых на груди крахмальными рубашками с выпуклой грудью, с яркими галстуками.
